Сканирование товарища Муравлева
ПАРТИЗАНСКИМИ ТРОПАМИ ЧЕ
АДИС КУПУЛЬ и ФРОЙЛАН ГЛЕС
ОТ НЬЯКАУАСУ ДО ЛА-ИГЕРЫ
В течение нескольких лет авторы этого единственного в своем роде репортажа, который мы начинаем публиковать, бродили по узким тропам, где когда-то проходили Че и его люди, метр за метром исследуя район, бывший ареной партизанской борьбы. Они беседовали со свидетелями тех далеких событий и сумели восстановить историческую правду, очистив ее от многочисленных домыслов и искажений.
КРЕСТЬЯНЕ С ТЕХ ПОР МАЛО ИЗМЕНИЛИСЬ. Разговаривать с ними было нелегко. Их речи возвращали нас к далекому 1967 году, к истории Америки — ведь они знали людей, которые рассказывали им о хороших школах, дорогах и жилищах, которые относились к ним с уважением и умерли как герои. Мало еще написано о том, что думал и думает боливийский народ о партизанском отряде Че и о самом Героическом Партизане.
Мало известно и о боливийском крестьянине, живущем на востоке страны. О том самом крестьянине, чей дом разбомбили, жалкий урожай уничтожили, а весь скот угнали. О крестьянине, на долю которого выпало столько жестоких испытаний только потому, что мимо его лачуги проходила партизанская тропа, и это навлекало на него неминуемый арест, тюремный застенок, пытки... После боя в ущелье Юро несколько армейских рот было брошено вдогонку за оставшимися в живых партизанами, а в это время крестьян допрашивали, упорно добиваясь сведений о каждом, кто сотрудничал с партизанами или просто хорошо о них отзывался. Крестьяне прятали оставшихся в живых партизан с октября 1967-го по январь следующего года, когда с помощью отряда, состоявшего из боливийских коммунистов и других патриотов, партизанам удалось наконец прорвать окружение и добраться до города Кочабамба, а затем, минуя Ла-Пас, устремиться к чилийской границе. Двадцать лет отделяют нас от этих исторических событий, но образы Че и его сподвижников по-прежнему живы в памяти жителей этого сурового края на востоке Боливии, где нам удалось побывать.
ВО ВТОРОЙ РАЗ
3 ноября 1966 года майор Эрнесто Че Гевара прибыл в Ла-Пас. У него был паспорт на имя Адольфо Мены Гонсалеса, уругвайца по национальности, выданный в Монтевидео. Удостоверение с печатью Национального информационного управления при канцелярии правительства Республики Боливия гласило, что специальный представитель ОАГ господин Мена Гонсалес прибыл для изучения экономического и социального уклада боливийских крестьян. Таким образом Че приступил в Боливии к выполнению важной задачи, которую он сам себе поставил, как писал Фидель Кастро в предисловии к Партизанскому дневнику Че. Во второй раз в своей жизни Че оказался в самой высокогорной столице, расположенной на высоте 3400 метров над уровнем моря, в так называемой Котловине — месте, зажатом со всех сторон горами, где берут начало реки Чокеяпу, Оркохауира и Эль-Ачумани. Благодаря Алейде Марч мы получили возможность ознакомиться с воспоминаниями молодого Гевары о своем первом приезде сюда, в 50-х годах. Вот отрывки из его записей: “Ла-Пас, словно наивная, простодушная провинциалочка, горделиво выставляет напоказ свои городские прелести...” “Незабываемо прекрасна какой-то нежной, величавой красотой Ильимани с навеки дарованным ей природой снежным нимбом. В часы, когда на землю спускаются сумерки, одинокая вершина обретает особую торжественность и великолепие”. “Мне припомнилось восклицание знакомого учителя, ссылавшегося на слова некоего мексиканского просветителя, который утверждал, что это единственное место в мире, где с животными обращаются лучше, чем с людьми. Я этого не заметил, однако в разумении белого индеец по-прежнему остается бессловесной скотиной...”
5 ноября 1966 года, около семи вечера, Че выехал в джипе из Ла-Паса в сопровождении Альберто Фернандеса, Монтеса де Оки (Пачунго, Пачо) и Карлоса Коэльо (Туна, Туманине) в направлении Ньякауасу, через Оруро. Они пересекли Андское нагорье с простирающейся вокруг бескрайней и почти безжизненной пустыней, где свирепствуют ледяные ветры и растут одни лишь колючки. На пути у них изредка попадались хижины индейцев, стоявшие поодиночке или образующие небольшие селения, до которых, казалось, никому нет дела в этом мире.
Примерно в десять вечера из Ла-Паса выехали Гарри Вильегас (Помбо) и Хорхе Васкес Вианья (Лоро, или Биготес). 6 ноября в 8 часов утра Че миновал контрольно-пропускной пункт при въезде в Кочабамбу. С интервалом в полтора часа проследовал второй джип. Кочабамба и Санта-Крус служили партизанам местом встречи. Машины следовали по шоссе в направлении Санта-Круса, оставляя позади долины и горные перевалы, озера и поля пшеницы, небольшой участок необитаемой сельвы с нависшими над ней тяжелыми тучами — так называемую Сибирь, расположенную на высоте 2200 метров, — а затем спустились в каменистую и засушливую низину, где в изобилии растут кактусы, к самой границе департамента Санта-Крус, откуда начинается настоящая сельва. На пути им встретилась небольшая усадьба, построенная в 1940 году и называемая "Гаваной". И это в такой дали от Кубы! Какое же огромное волнение испытали они, прочитав на простенькой вывеске родное слово. И вот уже позади Комарапа, Матараль, Самайпата... Около девяти вечера они миновали указатель на Санта-Крус, а затем свернули на грунтовую дорогу ведущую к Камири, нефтяной столице Боливии. Потом пересекли песчаное дно Рио-Секо — бурная в период дождей эта река в остальное время года мелеет и высыхает.
По грунтовой дороге они проследовали через селения Татаренда и Карагуата-ренда до Гутьерреса — одного из самых старых поселений в провинции Кордильера, основанного еще в прошлом веке. Сегодня здесь более ста домов, расположенных по обе стороны дороги, несколько лавок и сарай, именуемый гостиницей, где останавливаются на отдых и ночлег проезжающие. Из Ипати они направились в Лагунильяс, последний населенный пункт, через который проехал Че на пути в Ньякауасу. Лагунильяс — главный город провинции Кордильера в департаменте Санта-Крус. Он расположен в небольшой долине, которая окружена со всех сторон холмами, поросшими буйной растительностью, — своеобразный островок посреди бескрайней боливийской сельвы.
Лагунильяс остался в нашей памяти затерянным, безлюдным городишком, жизнь в котором, похоже, давно остановилась. В центре — запущенный сквер с фонтаном, в котором давно нет воды, а рядом церковь, здание муниципалитета, почта, старые-престарые дома из необожженного кирпича с длинными, крытыми черепицей навесами. По площади одиноко бредет куда-то крестьянин, низко опустив голову... Всем своим видом он, скорее, напоминает нищего.
ДОМИК С ЖЕЛЕЗНОЙ КРЫШЕЙ
За двадцать лет здесь почти ничего не изменилось. Лагунильяс — по-прежнему один из тысяч так похожих друг на друга захолустных городишек нашей Америки, символ заброшенности и нищеты. В своем дневнике Че упоминает Лагунильяс. 3 декабря 1966 года он делает запись: “Трое местных пеонов отправились в Лагунильяс по нашему поручению”. 12 декабря Че пометил в дневнике, что Коко возвратился из Каранави, где сделал нужные закупки, “но был замечен кем-то из жителей Лагунильяса, которые удивились количеству провизии”. Нам было известно, что жители Лагунильяса замечали не только это и были осведомлены о событиях в Ньякауасу, происшедших в 1967 году, и мы попытались побеседовать с кем-нибудь из старожилов. Пожилая испанка, хозяйка одной из местных лавочек, в ответ на наши расспросы рассказала:
— Да, тут у нас, в Лагунильясе, чего только не было. Помню, в марте заявился один, предлагал купить у него ружье. Мы было решили, что это жулик какой, но оказалось, нет, он пришел из Ньякауасу. Кто это был, мне неведомо, но ружье у него так никто и не купил, и он поплелся в Камири. Вот тогда-то военные пронюхали насчет партизан; понаехала уйма кайманов (военных грузовиков) с солдатами. И первыми под подозрение попали братья Передо. Наша собеседница, внимательная, разговорчивая и добродушная особа, вдруг испуганно округлила свои светлые глаза и торопливо добавила:
— Только, ради бога, не упоминайте моего имени, — я ведь знаю вас, журналистов, — потому как мой супруг не выносит, когда я распускаю язык. Мы тут сидим с вами, разговариваем, а заявится он и сразу: цыц — и рот мне на замок. Не желает — и все тут! А мне так охота рассказать, как все было. И она продолжала, все время озираясь по сторонам, чтобы муж не застал ее врасплох:
— Ну так вот, заявились эти вояки, и тут уж пиши пропало... Обирают дочиста, уничтожают все на своем пути, хуже саранчи... 23 марта многих спровадили на тот свет. Это было в шестьдесят седьмом, я точно помню! Ведь 23 марта мы отмечаем годовщину Тихоокеанской войны1) и гибели Эдуарде Абароа2). Как раз в этот день и началась битва Че в Боливии, и я это отлично помню. Наша собеседница вытащила откуда-то фотографию Че, показала ее нам и тут же спрятала обратно, добавив:
— Мы купили карточку Че, все тут у нас, в Лагунильясе, ее купили, ту, где он мертвый лежит, ну прямо как Христос. Про него еще до сих пор не все понимают, ведь в нашей стране полным-полно людей совсем темных, забитых, их ничем не вразумишь... Многие совершенно неграмотны. Сами знаете, если человек умеет читать, он лучше разбирается, что к чему, немножко соображает, а у нас все иначе, потому как грамотой владеют немногие.
Про все это вы можете расспросить еще сеньора Эрнесто... Эрнесто Барбу, который тогда был супрефектом Лагунильяса, а еще поговорите с сеньорой... Ильдой Бланко — она была учительницей — и с ее мужем, Кристианом Рессе, которого все зовут Гринго, другом Альгараньяса.
Сеньоры Ильды Бланко и ее мужа в городе не оказалось, зато бывший супре-фект Эрнесто Барба был на месте, и нам удалось с ним побеседовать. Ему пятьдесят лет, но на вид он гораздо старше и выглядит изможденным. Худощавый, небольшого роста, с маленькими глазками и неровными зубами, он говорит спокойно и неторопливо:
— Я был супрефектом Лагунильяса, а алькальдом тогда был Альберто Торрес, Мы вдвоем представляли здесь власть. Я так и не узнал, кто донес. Как из-под земли появился полковник с шестью солдатами и сразу ко мне. “Выкладывай все, что знаешь! — кричал он. — Кто приходил, сколько их было?” Потом Барба стал расспрашивать, кто мы такие и как очутились в Лагунильясе. И, уж конечно, поинтересовался, кто сообщил нам, будто ему кое-что известно о партизанах. Он рассказывал, взвешивая каждое слово, припоминая подробности, надолго задумываясь:
— С братьями Передо — Коко и Инти — сам я знаком не был. По правде говоря, мне хотелось с ними подружиться, но случай все не представлялся. Как-то от партизан пришел человек и купил у моего друга Лусилио Альденате двух мулов. Я сидел пил мате и пригласил его присесть со мной, но он отказался, сказав, что у него нет бомбильи3). Тогда я подарил ему бомбилью... Я думал, что он и есть Коко. Потом я, правда, понял, что это не он. Схватили его вроде в Монтеагудо. Точно не знаю, где они его схватили, но потом я увидел фотографию, и оказалось, что это Васкес Вианья. (Это действительно был Хорхе Васкес Вианья — Лоро, или Биготес, — схваченный в Таперильясе 25 апреля 1967 года.) Сеньор Барба продолжал:
— Он был высокого роста, подтянутый. Взобрался без седла на мула, другого взял за повод. Моего дружка Лусилио Альденате схватили потом за то, что он продал им этих мулов, но у него никакого злого умысла не было. Он ни в чем не был виноват, а как они его били! Били и приговаривали: ты, дескать, спутался с партизанами, ты их связной. Схватили еще Ремберто Вилью и Сиро Альгараньяса... Партизаны же не делали ничего плохого, и крестьянам, к которым они заходили, они за все платили. Если крестьяне убегали, партизаны могли взять в доме что-то из продуктов, и это понятно, но они всегда оставляли на столе записку: Взяли то-то и то-то, платим столько-то. Составляли точный список и клали на стол деньги. Так что они никогда никого не грабили.
...Во время боя убили двоих солдат, потом был еще один бой, и убили еще одиннадцать. В здании муниципалитета состоялась панихида по этим одиннадцати; потом привезли двух убитых партизан и похоронили. (Речь идет о Серапио Акино Туделе и Антонио Хименесе Тардио по кличке Педро Пан Дивино, боливийских партизанах из группы Виталио Акуньи, Хоакина.) Были и другие бои, например в Йесо; там, кажется, погиб врач-кубинец, смуглый, рослый парень, но к нам никого не привозили, просто я слышал, что убили врача, а тело его отвезли в Камири. Мы объяснили Барбе, что врач, о котором он говорит, был не кубинец, что речь идет о Хосе Кабрере Флоресе (Эль Негро), перуанце, который погиб в Паль-марито 4 сентября 1967 года. Бывший супрефект Лагунильяса удивленно воскликнул:
— Первый раз слышу, что в Ньякауасу среди партизан были перуанцы! Военные никогда об этом не говорили. — Он задумался, а потом, проведя рукой по волосам, продолжил рассказ: — Васкеса Вианью тоже убили, этот был боливиец. Убили и двух священников; одного из них схватили в Камири и сразу же прикончили. Ну скажите, за что? Потом я узнал, что за холмом нашли еще один труп. Его обнаружили пастухи. Это был как раз Васкес Вианья. Сами пастухи его и зарыли. Я его так больше и не увидел! Пастухи мне об этом потом рассказали, Всем известно, что Васкеса Вианью сбросили с самолета. Я хотел сам похоронить его — ведь я его знал... Нашли его на той стороне дороги. Там есть такой небольшой холмик — Эль-Уэсо. Там он и похоронен.
Барба достал сосуд для приготовления мате — традиционную тыковку, положил в нее травку, которая тоже называется мате, залил кипятком и стал угощать нас, а затем продолжил:
— Партизаны были очень справедливые люди и очень смелые; им приходилось преодолевать в день по пятьдесят километров, да к тому же с кинталем4) груза на спине. Когда погибли те два партизана, их даже не отпевали, просто вырыли яму и закопали. Военные не хотели, чтобы их хоронили на кладбище, а еще они приказали, чтобы без гробов; в одеяло, говорят, заверните и заройте. А когда через год мы пошли туда, чтобы поставить свечечку, там уже были и свечи, и полно цветов — до нас успели побывать другие люди, прознали, что это были партизаны.
НАГРЯНУЛИ КАЙМАНЫ
Из Лагунильяса мы вышли с проводником, об этом позаботилась владелица лавки, которая заявила, что, не зная как следует дороги, до усадьбы Ньякауасу не добраться.
Провожатый, испанец лет пятидесяти, человек очень разговорчивый и открытый, сразу же объявил, что мы можем, если нужно, упомянуть его имя. И мы отправились в путь. Дорога, довольно широкая, вначале шла по красноватой песчаной почве. Потом все чаще стали попадаться заболоченные участки, огромные лужи. Пройдя километров пять, мы увидели какие-то постройки. Проводник пояснил:
— Это усадьба Террасас, принадлежавшая Ремберто Вилье, он же был владельцем Ньякауасу, Эль-Пинкаля и Ирипити. Его тогда арестовали. Отважный был старик. Его приволокли в Лагунильяс, бросили в одиночку, потом долго допрашивали. Вел он себя очень мужественно; они зверски избивали его, но он не проронил ни слова и даже, говорят, написал на стене какие-то революционные лозунги. Храбрый был старик! Мы приблизились к усадьбе. Стены из необожженного кирпича, черепичная крыша. Похоже, что дом этот когда-то знал лучшие времена, но нашим глазам предстала мрачная картина. Мы познакомились с Артуро Вильей, сыном дона Ремберто, о котором Че упоминает несколько раз в своем Дневнике. 26 ноября он записал, что Хорхе Васкес Вианья отправился сюда пешком, чтобы попросить у дона Ремберто лошадь (это 20—25 километров пути), и что к ночи он не вернулся. 27 ноября запись в дневнике относится к этому же эпизоду: “Коко поручено сходить к Ремберто, чтобы справиться о Хорхе”. На следующий день Хорхе и Коко возвратились в лагерь. Выяснилось, что Хорхе остался переночевать в доме Ремберто Вильи. 2 апреля — новая запись: “...Сообщили, что дон Ремберто арестован, якобы за то, что продал усадьбу Коко”.
Мы и прежде знали о том, что дон Ремберто был схвачен за сотрудничество с партизанами, выразившееся в продаже усадьбы Коко Передо. Артуро пригласил нас войти в дом. Там мы увидели его жену, индианку-гуарани, босую, с отсутствующим взглядом. Она не произнесла ни слова, а две дочери Артуро вообще оказались глухонемыми. Было видно, что они живут впроголодь. Сыну дона Ремберто сорок лет. Он белокож, худощав, глаза светлые, говорит медленно и тихо, но чувствуется, что это человек энергичный. Прекрасно помнит те времена:
— В 1967-м я был, конечно, тут. Помню, отец продал нашу усадьбу в Ньякауасу, этот самый дом с железной крышей. Продал он его братьям Передо. За сколько — не знаю. Я жил рядом, в Сунчале. Еще отец продал тогда усадьбу Эль-Пинкаль Сиро Альгараньясу, это как идти к Ньякауасу.
— О партизанах вы что-нибудь помните?
— О партизанах... Только то, что они были друзьями моего отца, он всегда говорил, что эти самые партизаны — его друзья. Приходили Коко Передо, Инти Передо, Васкес Вианья и еще один, по имени Антонио, который доставал для них еду. (Это был Антонио Домингес Флорес, Леон.) Отец давал им лошадей отвезти продовольствие в партизанский лагерь. Они крепко дружили. Кто-то явно на него донес, потому как к нам зачастили солдаты. Пришли и увели отца в Камири. Офицер Сильва (капитан Аугусто Сильва, схваченный партизанами 23 марта) хотел было его ударить, но я подбежал и заслонил его собой, не троньте, закричал, не смейте! Еще я сказал Сильве, что пожалуюсь своему дяде, который главнее его. Моего дядю звали Рейес Вилья. Тогда они поостыли немного, а я тут же помчался в Лагунильяс, чтобы сообщить всем, что моего отца арестовали и увели в Камири. Ведь мой отец был унтер-офицером в Чакскую войну5) . Он всегда хорошо отзывался о партизанах, дружил с ними. Я тут остался с его благословения, он меня благословил перед смертью. Мы отправились дальше, по направлению к Эль-Пинкалю, усадьбе, которая принадлежала Сиро Альгараньясу, по соседству с Ньякауасу; это о нем Че записал 7 ноября в своем Дневнике: “...Пустил слух, что мы тут якобы занимаемся изготовлением кокаина”. Тропа становится все уже и уже, необычайно буйная растительность то и дело преграждает путь. Все время приходится останавливаться, отыскивать проход в густых зарослях. Пройдя таким образом километров десять, мы добрались до Эль-Пинкаля, Наш проводник пояснил:
— Эта усадьба принадлежала Сиро Альгараньясу; он много чего сообщил воякам, но только он не знал, что это были партизаны, не ведал он и о том, что с ними Че Гевара. По ночам тут все время было какое-то движение, он и подумал что эти люди заняты изготовлением кокаина, и поспешил донести на них. Сначала Сиро послал своего работника Росалеса разнюхать, кто это там занялся производством кокаина. Партизаны напугали его, и Росалес зарекся к ним соваться. Хозяин попытался заставить его пойти еще раз, но он уперся, и ни в какую. И не рассказал ни о чем, потому как толком ничего и не понял. Тогда его тоже уволокли в Камири. Там продержали какое-то время и отправили в Управление криминальной полиции, где допрашивали, а потом забили палками Он был совсем неграмотный, все время молчал. А что он мог сказать? Он ничего не знал. Короче, они его прикончили, а нашли его потом в петле. Мы осмотрели дом Сиро Альгараньяса, Он был пуст, полуразрушен, давно заброшен. Когда-то это был добротный дом, выстроенный из необожженного кирпича, с высокой черепичной крышей. Как пояснил наш провожатый, двери сорвали с петель солдаты. Затем наш проводник продолжил свой рассказ:
— Сиро Альгараньяс был алькальдом Камири, денег у него была куча. Это его и погубило: его арестовали, чтобы захапать все, что у него было; солдаты, обобрали его до нитки, все подмели не оставили ему ни шиша. Деньги у него были не от партизан, они только расплачивались за то, что у него покупали. Он так и просидел в тюрьме в Камири до 1968 года, когда суд признал его невиновным и освободил, но с условием, что он отдаст свою усадьбу. Мы вновь тронулись в путь по узкой. едва различимой среди густых зарослей тропе, совершенно непригодной для пешего туризма, но вполне подходящей для вьючных животных. Проводник остановился у ничем не примечательного дерева и сказал:
— Вот здесь перевернулся джип Васкеса Вианьи.
7 ноября 1966 года Че сделал в Дневнике запись об этом: “По дороге в усадьбу (вторая ездка) Биготес, только что узнавший, кто я, чуть было не свалился в пропасть: его джип застрял на самом краю обрыва”.
Мы обогнули поросший густой зеленью холм, у подножия которого, далеко внизу, извивался ручей. Потом спустились вниз, в небольшую лощину. Наконец, словно обнаружив выход из лабиринта, проводник воскликнул:
— А вот и дом с железной крышей!
Дом с железной крышей! — повторяли мы вновь и вновь. Огромное волнение охватило нас. Представший нашему взору пейзаж словно обогатился новым измерением, пространство наполнилось образами. И самой первой была мысль о человеке, отказавшемся от высоких постов в руководстве партией, от должности министра, от звания майора. О человеке, который беззаветно и преданно служил Революции, пережил немало светлых минут и гордился тем, что был вместе с Фиделем в трагический час Карибского кризиса, тем, что без колебаний следовал за Фиделем, разделял его мысли, взгляды и принципы, его тревоги; о человеке, который оставил самые дорогие свои замыслы, что он мечтал воплотить на нашей земле, оставил самых горячо любимых, близких людей, оставил народ, который принял его как сына, о чем он сам написал в прощальном письме Фиделю.
Мы думали о боливийцах, перуанцах, аргентинцах и кубинцах, которые вместе творили историю, продемонстрировав всему миру ярчайший пример бескорыстия, солидарности и интернационализма.
Вдали виднеются покрытые зеленью и освещенные солнцем горы. Насколько же величественнее стали они для Америки и для всего мира с тех пор, как сюда пришли эти люди! Свидетель первых боев, Ньякауасу свято хранит живую историю партизанской борьбы. Дом с железной крышей оказался пуст. Стоит он на том же самом месте, но был перестроен, стал меньше. Крыт все тем же оцинкованным железом, те же деревянные двери... Очаг сложен заново. На заднем дворе тыквенное дерево, посевы маиса и тропинка, ведущая к реке Ньякауасу, что течет в сотне метров от дома. Ньянкауасу — или Ньякауасу — на языке индейцев-гуарани означает “большой источник”.
7 ноября 1966 года, прибыв в Ньякауасу, Че записал: “Сегодня начинается новый этап. К вечеру мы пришли в усадьбу”. Впоследствии, подводя итоги ноября, он сделал следующую запись: “Все получилось довольно удачно: мой переезд прошел без осложнений; половина наших тоже добралась без осложнений, хотя и с небольшим опозданием; главные помощники Рикардо успешно справляются с трудностями. Наши перспективы выглядят неплохо в этом захолустье, и все говорит за то, что мы сможем провести здесь столько времени, сколько сочтем нужным. Планы таковы: дождаться остальных, увеличить число боливийцев в отряде по меньшей мере до 20 и начать действовать...” Анализируя события декабря, Че свидетельствует, что комплектование кубинской группы успешно завершено. В этих словах содержится высокая оценка, которую дает Че кропотливой, глубоко законспирированной работе революционеров из разных стран мира, участвовавших в осуществлении этой исторической миссии, несмотря на то, что ЦРУ и другие спецслужбы империализма использовали огромные людские и материальные ресурсы, чтобы обнаружить местонахождение Героического Партизана.
Мы вышли на берег Ньякауасу. Спокойно, но неудержимо несла она свои воды в поисках Рио-Гранде, чтобы затем, вскипая и пенясь, слиться сначала со стремительной Маморе, потом с полноводной Мадейрой и, наконец, с великой Амазонкой, впадающей в безбрежный Атлантический океан.
А потом... потом мы вновь отправились в путь партизанскими тропами Че.
1) Тихоокеанская война (1879—1883), “селитряная война”, между Чили, с одной стороны, и Перу и Боливией — с другой.
2) Боливийский патриот (1833—1879).
3) Тонкая тростниковая трубка для питья мате.
4) Кинталь — 46 кг.
5) Война между Парагваем и Боливией из-за пограничного нефтяного района Чако-Бореаль (1932—1935).Воспроизводится по: Купуль Адис, Глес Фройлан. Партизанскими тропами Че. От Ньякауасу до Ла-Игеры //Куба.–Март, 1988.–№ 3.–C. 8 – 13.
РАЗВЕДКА
Красота природы Ньякауасу завораживала партизан. Своими впечатлениями делится с нами боливийская подпольщица Лойола Гусман, побывавшая в лагере Че незадолго до начала разведывательных операций в направлении Рио-Гранде.
ДИКИЙ. ПОИСТИНЕ ПРЕКРАСНЫЙ, НО неизменно враждебный пейзаж характерен для этой части Ньякауасу. Здесь можно вдоволь налюбоваться почти первозданной природой: величественными горами и могучими деревьями, изумрудом густой листвы, в которой порхают бесчисленные бабочки — они словно слетели со стенного панно в шикарном магазине Каньото в Санта-Крус-де-ла-С.ьерра, выполненного из ярких перьев тропических птиц. Восхищение здесь вызывает буквально все, даже камни самых невообразимых форм и оттенков, рассыпанные по берегам рек и ручьев. Сколько раз партизаны останавливались полюбоваться их удивительной красотой! Однако первое столь приятное впечатление мгновенно улетучивается, когда понимаешь, что тебя здесь ожидают постоянные атаки обитателей этих мест. начиная с москитов и клещей и кончая ядовитыми змеями и таким грозным хищником, как американский ягуар. Боец партизанского отряда Элисео Рейес (Роландо) так описал пейзаж Ньякауасу: “Сегодня я нахожусь в дозоре в изумительном месте и жалею, что у меня нет фотоаппарата, чтобы сделать несколько снимков. Эта гора ничуть не хуже самых живописных гор, какие я видел в фильмах. Справа от меня неторопливо струится река; ее воды, встречая на своем пути огромные камни, производят невообразимый грохот. По ту сторону ее начинается цепь гор с отвесными склонами, покрытыми густой растительностью. Противоположный берег поднимается из реки почти вертикально, а затем горные пики уступами уходят за горизонт. Их отвесные склоны ярко освещены ласковыми лучами утреннего солнца... а вершины скрыты густым туманом...”
В донесении от 11 сентября 1966 года боец Гарри Вильегас (Помбо) сообщал, что Ньякауасу находится в юго-западной части департамента Санта-Круса, в гористой местности с пышной растительностью, но почти полностью лишенной источников пресной воды. Далее в его сообщении говорилось:
“Усадьба находится в 250 километрах от города Санта-Крус, на пути из Санта-Круса в Камири, в сравнительно уединенном месте. Чтобы добраться до нее, нужно свернуть с основной дороги километрах в шести южнее Гитераса. Таким образом удастся обойти Лагунильяс стороной...”
Местные жители теперь называют эту дорогу Тропой Коко: по их рассказам, Коко Передо всегда сворачивал здесь, чтобы не показываться в Лагунильясе.
Гарри Вильегас — один из кубинцев, уцелевших после боя в ущелье Юро, — свидетельствует, что если идти по этой дороге, то единственная усадьба, которую нельзя миновать, — это Агуада-Гранде, владение молодого крестьянина, Удаля Леона, говорившего на гуарани — преобладающем в этой местности индейском наречии. Дом сохранился и поныне; он стоит на холме, примерно в двухстах метрах от дороги, на том самом месте, какое описывает Вильегас.
О доме Альгараньяса, ближайшего от Ньякауасу жилища, Вильегас в своем донесении написал: “Километра за три до усадьбы находится дом Сиро Альгараньяса, стоящий у самой дороги. Этот человек представляет единственную угрозу для нашей деятельности как ближайший сосед и как личность крайне любопытная. Во времена Паса Эстенсоро он был алькальдом Камири. Уже после того, как мы купили усадьбу, нам стало известно, что он говорил, будто бы мы собираемся начать здесь производство кокаина... Он заинтересован в том, чтобы мы у него купили свинью, а также кое-какие продукты, поэтому отношения с нами поддерживает хорошие”.
Далее Вильегас пишет: “В остальном же, если не считать этого неудобства, усадьба отвечает требованиям и пригодна для работы, хотя пока и не в полном масштабе, но мы можем создать подходящие условия, построив новый дом подальше от любопытных глаз, поскольку имеющийся расположен неудачно — дорога ведет прямо к нему...” Именно в этом районе, в самой глуши, партизаны разбили свои лагеря: главный — Эль-Осо, еще один — Ирипити (его также называли Де-лос-Монос — “Обезьяний” — из-за обилия здесь этих животных) и, наконец, самый первый — дом с железной крышей.
ЛОЙОЛА ГУСМАН
26 января Че записал в своем дневнике: “Едва мы принялись за работу, как нам сообщили, что прибыл Гевара с Лойолой. Мы направились в промежуточный лагерь, а к двенадцати туда подошли они”.
Мойсес Гевара, руководитель горняков, член Коммунистической партии, принимал активное участие в борьбе за права боливийских шахтеров. Он примкнул к партизанам в марте 1967 года вместе с группой товарищей.
Студентка по имени Лойола Гусман Лара была в то время маленькой, хрупкой девушкой. Родилась она в бедной семье, жила в Ла-Пасе, где вступила в молодежную организацию Коммунистической партии Боливии. Партизаны назначили ее ответственной за финансы. Лойола Гусман была первой боливийкой в Ньякауасу. Она познакомилась с Коко и Инти Передо, с Таней, с Антонио Хименеоом Тардио (Педро), с Хосе Марией Мартинесом Тамайо (Рикардо) и с Хорхе Васкесом Вианьей (Лоро); работала с ними и, несмотря на свою молодость, выполняла сложные задания городской подпольной организации, а также ответственные поручения Че.
Вдова мужественного борца, прошедшего пытки и впоследствии пропавшего без вести, Лойола Гусман ныне является президентом Латиноамериканской ассоциации семей пропавших без вести политзаключенных. Мы встретились с ней в Ла-Пасе. После беседы о событиях 1967 года Лойола показала нам пустой баллон из-под аэрозоля. Аэрозоль этот, отпугивающий насекомых, дал ей Че, когда она добралась до Ньякауасу. Это был жест одновременно товарищеский и рыцарский, и она никогда его не забудет; именно поэтому она так свято хранила этот баллончик и сберегла его, несмотря на все преследования и тюрьмы, через которые прошла в годы кровавых диктатур. Но как ни жаль ей было расставаться с этой памятью о Че, она все же подарила баллончик нам: пусть он хранится на Кубе!
Лойола Гусман находилась в партизанском лагере с 26 по 28 января. Вот что рассказала она о своей встрече с Че:
— В январе 1967 года я приехала в Камири и встретилась с Коко Передо. Остановилась я там под чужим именем. Коко поручил мне сделать кое-какие покупки, а потом встретиться с Мойсесом Геварой, который должен был ждать меня в гостинице. Я сделала все, как он велел. Затем, с помощью условного знака, Коко сообщил мне, что будет ждать меня в полночь на окраине Камири, там, где начинается дорога на Лагунильяс. Выехали мы за полночь, за рулем сидел Коко Передо. Добрались до дома с железной крышей, выгрузили все, что привезли, и направились в горы.
Она делает паузу, затем продолжает:
— Кто-то из товарищей отдал мне свой гамак, а остальные спали на земле. На следующий день, очень рано, приказали быстро собраться и снова в путь. Все несли поклажу, только мне не дали, и я двигалась налегке. Шли мы прямо по реке, чтобы не оставлять следов. По пути Коко сказал, что мне предстоит встреча с Че. В том месте, куда мы пришли, были огромные валуны. По обе стороны реки стояли поджидавшие нас товарищи: на одном берегу Рикардо, Помбо и другие, а на другом — Че. Я не могла поверить в то, что это не сон, что все это происходит со мной на самом деле!.. Вы не представляете, сколько раз я это уже рассказывала, всем ведь интересно узнать, каким был Че... Мне больно вспоминать об этом, ведь, в сущности, я так мало успела сделать...
Лойола плачет. Потом вытирает слезы и продолжает рассказ:
— Мое тогдашнее состояние трудно передать словами. В то время ходили слухи, что Че в Колумбии или еще где-то, и вдруг эта неожиданная встреча! Я была просто счастлива. В эту минуту я ощутила огромную веру в наше дело и подумала, помню, что теперь-то уж мы непременно победим. Че протянул мне руку и спросил: “Что это ты так вымокла? Река слишком глубокая или ты слишком маленькая?” Он приказал мне снять чулки и обсохнуть. Первым вызвал к себе Мойсеса Гевару. Я в это время разговорилась с Рикардо и другими товарищами. Ждали мы долго, но вот наконец появился Мойсес. Че позвал меня: Игнасия! Я спросила: “Почему вы меня так называете?” — а он ответил: В честь святого Игнасия Лойолы…
Я прошла в дом, хотя вряд ли это слово годится для описания того, что я увидела. Дело ведь было в горах, мы находились в окруженной зарослями бурьяна, кое-как сколоченной хижине. В этом укромном уголке и состоялся наш разговор. Че обрисовал задачи, которые мне предстояло выполнить в городе, рассказал о целях борьбы. По поводу китайско-советских разногласий он сказал, что для Боливии этот вопрос сейчас не имеет принципиального значения, что это не должно мешать объединению сил и развитию революционной борьбы в нашей стране и в Латинской Америке в целом. Че настаивал на том, что не следует выпячивать разногласия, чреватые расколом, ибо главное сейчас — единство. Затем он проинструктировал меня насчет работы в городе, велел взять с собой радиоприемники, нуждавшиеся в ремонте, дал ряд других заданий. О самом Че Лойола отзывается так:
— Несмотря на свою известность, на то, что авторитет его был огромен. Че производил впечатление простого, скромного человека... Казалось, что ты знаком с ним с детства. Объяснял он мне все удивительно просто и очень подробно, а меня слушал с неподдельным вниманием, давая мне понять, что все переданные мной сведения имеют огромную ценность...
Я передала ему подробнейший отчет обо всех расходах. В это время принесли кофе и подали ему первому. Обращаясь ко мне, он сказал: Это вовсе не потому, что я тут начальник, а потому, что я один из всего отряда пью без сахара. Сначала наливают мне, а потом кладут сахар для всех сразу. Лойола пытается вспомнить, что говорил Че бойцам в тот день:
— Че распорядился созвать общее собрание, на котором было решено, что отныне в отряде не должно быть различных политических группировок; что все в нем — члены одного коллектива; что с разногласиями должно быть покончено.
За обедом он вдруг объявил, что я слишком много ем, а это может иметь па-губные последствия для отряда. Да, именно так и сказал, а потом спросил, хочу ли я остаться. Я ответила утвердительно, но он добавил: Пока нельзя, вам еще нужно выполнить одно задание в городе.
Че рассказал, что Таня тоже хотела остаться, однако он поставил ей условие поймать жабу или лягушку, так как именно эти твари вызывали у нее панический страх... Во всем ощущалась такая сплоченность, партизаны были настолько преисполнены уверенности в правоте своего дела, что я покидала лагерь с чувством, что все складывается как нельзя лучше, и была готова на все ради успеха нашей борьбы. В разговоре со мной он еще спросил, знала ли я заранее, что встречу его тут. Я, конечно, помнила, что Коко по пути в лагерь предупредил меня о предстоящей встрече, но при этом попросил ни в коем случае не выдавать его... Когда Че задал мне этот вопрос, я вспомнила просьбу Коко, но соврать не смогла. Солгать Че я бы не смогла никогда.
Мы распрощались. Они направились в главный лагерь, а мы тронулись в обратный путь. В доме с железной крышей пришлось переждать, так как днем возвращаться в город было опасно. Тогда же я познакомилась с Моро, Помбо, Ньято и с Анисето, который потом прислал мне записку; в ней были приветы и просьба узнать, как поживают его родные, — закончила свой рассказ Лойола.
Мы помолчали немного, а затем одновременно посмотрели на баллончик из-под аэрозоля, который она хранила все эти годы, а сегодня решила передать нам, — не без сожаления, но в полной уверенности, что мы сохраним его как дорогую реликвию. В своем дневнике Че упоминает об отъезде Лойолы. Вот запись от 29 января: “Вечером вернулся Коко, ездивший не в Санта-Крус, а в Камири. Там он оставил Лойолу, которая полетит самолетом в Ла-Пас...”
Мы прощаемся, и в моей памяти всплывают строчки из дневника Че, посвященные этой женщине: “Лойола произвела на меня очень хорошее впечатление. Она очень молода и женственна, но в ней чувствуется железная решимость”. После отъезда Мойсеса Гевары и Лойолы Гусман партизаны начали готовить разведывательные операции, к которым приступили 1 февраля.
Воспроизводится по: Купуль Адис, Глес Фройлан.Партизанскими тропами Че. Разведка //Куба.–Март, 1988.–№ 4.–C. 8 – 11.
ЛА-ИГЕРА
В своей книге “Я воевал вместе с Че” Инти Передо писал:
“Нашим следующим пунктом была Ла-Игера. Как мы и предполагали, наше присутствие уже ни дня кого не составляло тайны. В доме местного телеграфиста Коко обнаружил текст депеши, в которой супрефект Валье-Гранде уведомлял алькальда Ла-Игеры о появлении партизанских сил в этом районе”.
НАЗВАНИЕ ЛА-ИГЕРА ПРОЗВУЧАЛО НА весь мир в 1967 году. Это никому не известное прежде селение, так же как и другие поселки, города и районы, где проходили, останавливались или вели бои партизаны под водительством Че, вошло в анналы современной истории вместе с именем Героического Партизана.
Ла-Игера расположена на юго-западе провинции Валье-Гранде, недалеко от местечка Пукара, и обязана своим названием былому изобилию фиговых деревьев (по-испански la higuera — фиговое дерево. — Прим. ред.).
От Пукары до Ла-Игеры приблизительно 15 километров пути по тропе, которую крестьяне недаром прозвали “лошадиной”: продвигаться по ней можно только пешком или верхом на лошади. Мы решили идти пешком. Действительно, тропинка оказалась уже некуда, пыльная, каменистая. Что там, впереди, мы не знали, хотя и представляли себе это место.
Начался крутой подъем, и так было на протяжении почти всего пути по отрогам андской горной гряды, вершины которой в этом районе превышают 2000 метров над уровнем моря. Пропасти и отвесные скалы отбивают всякую охоту сделать хотя бы шаг в сторону или срезать путь. После полуторачасового перехода мы добрались до Хагуэя, где уже после событий 1967 года была выстроена школа. Именно сюда хотел попасть Че 26 сентября, чтобы решить вопрос с мулами и врачом.
Отсюда, с высоты, был виден холм Кара, что на языке кечуа означает “лысый, совсем голый”. А еще дальше — высокая, островерхая гора Пикачо и где-то там, рядом, Ла-Игера.
Несколько минут на отдых — и снова в путь. Земля здесь пересохла и превратилась в пыль, белесым облаком клубившуюся под нашими ногами. Солнце палило нещадно, но воздух, как ни странно, был прохладен настолько, что ни у кого не возникало желания снять куртку.
Добраться до Ла-Игеры самостоятельно почти невозможно. Запутанность, отсутствие какой бы то ни было связи заведомо сводят на нет любой план. если он не предполагает помощь проводника, людей, живущих здесь или просто знакомых с этой исторической местностью. Из Пукары с нами пошел провожатый, бывший свидетелем событий 1967 года. Когда мы спускались в одно из ущелий, он вдруг остановился и сказал:
— Вот мы и пришли в то место, где погибли Коко, Мигель и Хулио. Это ущелье Батан. Вон за теми камнями засели солдаты, а они поднимались вот здесь. Коко карабкался там. Завязался бой. Коко упал здесь, там — Хулио, а Мигель — вот тут. До Ла-Игеры отсюда километра полтора. Признав в убитом Коко, один офицер сказал: “Черт возьми, смелый был парень!”
Мы спросили проводника, как отнеслось к случившемуся местное население, и он ответил:
— Люди горевали; многим хотелось как-то помочь партизанам, но они боялись солдат. Че помогал беднякам, у которых не было ни гроша. Давал лекарства, лечил, платил за все, что у них покупал... Когда партизаны подошли к подножию Пикачо, Коко достал гитару и запел вместе с крестьянами; потом, когда все были в сборе, перебрались в Ла-Игеру.
НЕРАВНЫЙ БОЙ
О том, что произошло 26 сентября в ущелье Батан, Инти написал: “Бой был короткий и неравный. Солдаты, обладая подавляющим огневым и численным превосходством, внезапно атаковали наших бойцов на голой местности, полностью лишенной необходимых для обороны естественных укрытий, и это дало им возможность, заранее заняв удобную позицию, простреливать обширное пространство из оружия большого калибра”. Именно здесь шел тот неравный бой, и мы вновь убедились, что народ не забывает своих героев. Кто-то аккуратно положил тут несколько крупных камней и выкрасил в белый цвет стволы невысокого кустарника, точно пометив место, где пали сраженные пулями партизаны. Так жители Ла-Игеры и сегодня чтут память Коко, Мигеля и Хулио. Постояв несколько минут в скорбном молчании у незатейливого памятника, мы отправились дальше с новыми силами, да и дорога на этом участке стала полегче.
В одной из расщелин сверкнула вода. Проводник замедлил шаг и сказал:
—Это тот самый родник, из которого партизаны брали воду.
Тропа вдруг резко пошла под уклон, и вот наконец мы спустились в Ла-Игеру.
Как выразить чувства, охватившие нас в эти минуты? Да и возможно ли это?
Каждый камень, дерево, дом напоминали нам о Че. Хотелось поскорее познакомиться с учительницей Элидой Идальго, одной из трех, работавших в местной школе в том далеком 1967 году, а сейчас единственной, кто все еще трудится в ней.
Увидеть эту школу, в которую когда-то вошел Героический Партизан и где память о нем жива и поныне, поговорить с детьми, побывать в домике телеграфиста... Мы спросили о старухе, пасшей коз, и о дороге в ущелье Юро.
Хотелось запомнить и унести с собой из Ла-Игеры страдание, отразившееся в глазах ее обитателей, их нищету и одиночество, суровый, бесплодный, словно насквозь пропитанный пылью пейзаж... Местные жители до сих пор оплакивают погибших, с горечью вспоминают о том, как несправедливо и жестоко обошлись здесь с людьми, боровшимися за правое дело.
В своем дневнике Че упоминает о Ла-Игере в записи от 26 сентября: “Когда мы пришли в Ла-Игеру, все изменилось: мужчины исчезли, да и женщин почти не видно”.
Жителей в поселке очень мало; домов — около тридцати, все из необожженного кирпича или глины, крытые в основном соломой или черепицей. Нищие и жалкие, как и их обитатели, хижины эти почти лишены обстановки и выглядят необитаемыми.
Убогая деревенская школа, где был злодейски убит майор Эрнесто Че Гевара, переоборудована и превращена теперь в медпункт, разместившийся в одной-единственной комнате.
Мы вошли внутрь. Никто не захотел последовать за нами.
Внутри — лишь два символических камня. Кто-то пояснил, что это в память о партизанах, что именно так здесь принято чтить память героев.
У дороги, идущей через Ла-Игеру, мы увидели колодец, а рядом небольшую площадь, появившуюся уже после 1967 года.
Те, чье детство и отрочество пришлось на годы партизанских сражений на этой земле, сегодня уже совсем взрослые люди, всем им за тридцать, но все они рассказывают о тех событиях с опаской: незнакомцам тут не принято доверять. Кто-то из них сам был свидетелем случившегося, другие пересказывают услышанное — ведь легенды о том времени передаются от поколения к поколению и вряд ли когда-нибудь будут забыты.
“БОЖЬЯ КАРА…”
С некоторыми из местных жителей нам удалось поговорить. Так мы узнали, что вскоре после тех трагических событий на Ла-Игеру обрушилась небывалая засуха: животные и растения гибли, а люди бежали из этих мест куда глаза глядят. Многие здесь считают, что это была божья кара за то, что допустили убийство Че...
О присутствии Че в этом районе солдатам сообщил Анибаль Кирога, тогдашний алькальд Ла-Игеры. Он же и приказал крестьянам окружить партизан до подхода солдат. Узнали мы и о том, что один из двух братьев Пенья — Педро — проведал о присутствии партизан в районе ущелья Юро пятью днями раньше и из страха перед наказанием сообщил об этом коррехидору.
Нам стало известно, что старуха, пасшая коз, о которой Че упоминает в своем дневнике, не была доносчицей и с солдатами никогда не разговаривала. Звали ее Эпифания, и она уже умерла. В те дни она убежала в горы вместе с двумя дочерьми, испугавшись, что солдаты жестоко отомстят ей за то, что она была добра к партизанам и к тому же брала у них деньги.
Еще мы узнали, что фамилия телеграфиста — Идальго, а жену его звали Нинфа Артеага; они были родителями учительницы Элиды Идальго. Их дом был лучшим в поселке. В нем и расположились солдаты, здесь они ели и спали. Кто-то сказал, что у Нинфы остались какие-то вещи, принадлежавшие партизанам, и что она повздорила с солдатами, требуя разрешить ей накормить Че. Она, Нинфа Идальго, и падре Рохер закрыли мертвому Че глаза. Потом священник смыл следы крови, пролитой в школе, подобрал и спрятал гильзы, оставшиеся на месте злодейского убийства.
То место, где был ранен в бою Героический Партизан, называется Уэрта-де-Агилар (сад Агилара), по имени его владельца Флоренсио Агилара. Все это рассказывалось шепотом, с оглядкой, чтобы никто кроме нас не услышал...
Ла-Игера — это мрачный поселок, прилепившийся к склону горы, у подножия которой течет Рио-Гранде. Растительность здесь бедна и однообразна: в основном сухие колючки да низенькие кустики дикой бегонии, из плодов которой здесь, готовят вкусный прохладительный напиток.
Изредка можно встретить худосочный лесок, картофельную, кукурузную или пшеничную делянку, одинокое низкорослое деревце с пепельно-зелеными листьями. Буквально на каждом шагу расщелины, ущелья. Одно из них — ущелье Юро.
Молчаливый свидетель боя, разыгравшегося тут 8 октября 1967 года, ущелье Юро свято хранит память о героическом подвиге Че, и победный клич, впервые прозвучавший здесь и повторенный тысячекратным горным эхом, уже никто не в силах заставить умолкнуть...
Воспроизводится по: Купуль Адис, Глес Фройлан. Партизанскими тропами Че. Ла-Игера //Куба.–Март, 1988.–№ 5.–C. 12 – 15.
МНЕ НИКОГДА НЕ ЗАБЫТЬ ЕГО ВЗГЛЯД
Беседа с Нинфой Артеага, матерью учительницы крохотной деревенской школы в Ла-Игере, ласковой старушкой, которая и сегодня оплакивает погибшего здесь Че. Долгие годы бережно хранила она вещи, принадлежавшие Героическому Партизану...
ОНА СИДЕЛА НА ВЕТХОЙ ДЕРЕВЯННОЙ скамье. Мы подошли к ней. Нинфа Артеага, уважаемая и любимая всеми односельчанами, оказалась на редкость скромной и добродушной старушкой. Дом ее, считавшийся в 1967 году лучшим в этих местах, сегодня выглядит удручающе. Ее недавно скончавшийся муж, Умберто Идальго, был телеграфистом в Ла-Игере.
Донья Нинфа — мать Элиды, одной из трех учительниц, работавших тогда в местной школе; другая ее дочь, Корина, в то время учительствовала в селении Пукара.
Мы попросили ее рассказать о том, что произошло в деревне в тот трагический день. Поначалу она заколебалась, объяснив, что в свое время пострадала за правду: ведь это от нее мир узнал о том, что в Ла-Игере Че был еще жив. Совсем крохотная, чертами она больше напоминает испанку, чем индеанку. Фотографироваться отказалась наотрез, мы упрашивали ее, а она только смеялась, прикрывая беззубый рот.
Дочерям ее явно не хотелось, чтобы мать откровенничала с нами, и они жестами и взглядами пытались остановить ее. Она, однако, рассудила иначе и решительно произнесла:
– Ладно уж, расскажу, ведь я старая и жить мне осталось недолго. Не думаю, чтоб со мной расправились.
Вот ее рассказ, записанный нами слово в слово:
– Не умею я говорить складно. Я теперь совсем старая, зубов не осталось, ведь мне уже за семьдесят. А поглядите-ка вот здесь, на снимке, какая красавица была! Теперь не узнать. Мужа несколько месяцев как схоронила, поэтому в черном. Хороший был человек. Был он тут, в Ла-Игере, телеграфистом. Знаете, к партизанам я привязалась всей душой, но и сейчас говорить об этом мне страшно. Уж больно меня потом допекали за это. Когда партизаны в первый раз появились тут, их было трое, всего трое, но люди ужасно боялись, ведь нам такое о них понаговорили. Некоторые даже попрятались, а я нет, вышла и вынесла им поесть. Они пришли и спрашивают, где тут телеграфист. Аппарат стоял в нашем доме, вон там. Они спросили, можно ли войти в дом, и я повела их внутрь. Потом мы накормили их бульоном из свинины, мясом.
Пришли они голодные, совсем слабые. Поели как следует и сказали, что никогда не забудут моей доброты.
"Я НЕ ХОТЕЛА ВЕРИТЬ, ЧТО ОН МЕРТВ"
Было их трое: Коко, врач Хулио и еще один. Моя мочь Элида сварила им кофе, и вы бы видели, с каком жадностью они набросились на питье и еду. У нас были коровы и свиньи, было мясо, и я накормила их досыта. Они нам очень тогда понравились. К сожалению, до этого мы и не знали, что они здесь, не знали, чего они хотят. Если бы знали, помогли бы раньше. Врач Хулио был просто чудесный человек, родом из департамента Бени. Как красиво он говорил, рассказывал нам, как все будет здорово, если партизаны победят... Сказал, что будут врачи, лекарства. Да и по лицу человека всегда видно... Сразу понятно, хороший он или дурной, а они были люди хорошие. Больно было видеть, в каком они ужасном состоянии. Они были так голодны, и я сварила им бульону. Очень мне понравился врач, ведь я впервые видела здесь врача. Все не могла понять, как это он, врач, и с партизанами. Знаете, я ему посоветовала бросить это дело, сказала, что у меня есть костюм одного из моих сыновей, и что я ему его отдам, чтобы он переоделся и потихоньку выбрался отсюда, потому что кругом полно солдат, но он ответил, что никогда не бросит товарищей. Он был кожа да кости, и мне все казалось, что это мой сын, поэтому я и уговаривала его бросить все и бежать, бежать отсюда... Когда Че доставили в школу, солдаты заняли наш дом, вот этот самый. Дело уже было к вечеру, а на следующий день, рано утром, я решила отнести ему поесть. Это было девятого. Солдаты сначала не хотели меня пускать, но я приготовила на всех и сказала им, что еда для них и для партизан тоже. В Ла-Игере меня все уважают, и я им твердо сказала: хоть он и пленный, а есть должен, и если вы не дадите мне накормить Че, то и сами останетесь голодными, потому как еда эта моя, я ее готовила.
Я сварила похлебку. Солдаты разрешили мне войти к нему, сказали, что оставят нас наедине, чтобы он мог спокойно поесть. Я развязала ему руки. Че сразу спросил: а остальные партизаны ели? Я ответила, что ели.
Че взглянул на меня так нежно, с такой благодарностью, что я никогда не забуду этот взгляд. Солдаты так не смотрели... Донья Нинфа не может сдержать слез. Затем продолжает:
– Когда мне бывает очень тяжко, я зову его к себе, вижу его глаза, слышу голос. Он всегда рядом, всегда поможет. Было раннее утро, он сидел, прислонившись к стене. Не было ни кровати, ничего. Моя дочь Элида тоже зашла взглянуть на него.
Там был еще один пленный партизан, он тоже поел. Элида отнесла еду слепому. Мы сохранили миску, из которой ел Че. Вот из этой самой миски он ел. Как только моя дочь вышла, они выстрелили в Че. Элида до смерти перепугалась и стала кричать на солдат. Она ведь женщина и испугалась ужасно, она же была в двух шагах, когда они в него выстрелили. Они убили его здесь; когда его привезли, он был только ранен. Я долго плакала. Солдаты спросили, что это мы так убиваемся, и я сказала, что эти люди нам как родные. Очень их было жалко. Мы ведь только что говорили с ними, с живыми. Мы не думали, что их убьют, думали, что их просто взяли в плен. Люди в Ла-Игере относились к ним хорошо. Да и за что было их ненавидеть, если они никому не сделали зла? Чем они заслужили дурное обращение? Все у нас относились к ним хорошо. У моей дочери Элиды потом были большие неприятности из-за того, что она рассказала журналистам, что Че был еще жив и что солдаты его убили тут, в Ла-Игере. За это ее выгнали на улицу, и она надолго осталась без работы. Единственный военный, который ее выручил, помог ей выпутаться из этого дела, был Гари Прадо. Он заступился за дочь, сказал, что они, военные, ели у нас в доме и что мы им вообще помогали. Элида никогда в политику не лезла. Через какое-то время военные вернулись сюда, чтобы наговорить про партизан разных ужасов и заставить нас рассказывать все так, как им было нужно. Элида не стерпела, стала с ними спорить, и с тех пор начались новые неприятности. Как только на нас не давили...
Когда его тело связывали, чтобы погрузить в вертолет и увезти, я была там, рядом с ним. И на фотографии я есть, рядом с мертвым Че, а еще там падре Рохер. Мы с ним и закрыли покойнику глаза. Он был еще теплый. Я очень горевала.
Он был хороший, и я не хотела верить, что он умер, плакала. Другие женщины тоже плакали. Падре Рохер смыл с него кровь и спрятал пули, которыми солдаты его убили.
"ЕСЛИ ВЫ ОТВЕЗЁТЕ ЭТО НА КУБУ"
Нинфа Артеага с лукавством и наивностью маленькой девочки сообщает нам, что дочери ее до сих пор ничего не знают, а ведь у нее сохранились кое-какие вещи, принадлежавшие партизанам. Она переходит на шепот и говорит:
– Приходите в другой раз, попозже. когда их не будет дома, и я отдам вам то, что у меня спрятано. Если вы и правда возьмете это с собой на Кубу, то я вам отдам, так и быть, ведь вы им и есть родня.
Мы пришли в назначенный час, и Нинфа уже поджидала нас с сумкой, из которой начала вынимать предмет за предметом, поясняя:
– Этот нож Че носил вот тут, на поясе. Потерял он его, когда был еще жив, не на дороге, а в нашем загоне для лошадей, с другой стороны. Там он обронил две вещи: нож и фонарь. Только никому не говорите про нож: ни Корине, ни Элиде.
Солдаты отобрали у Че все, и сумку тоже. Когда они пришли ночевать ко мне в дом, они вывернули сумку. Там были доллары, и они их поделили. Я потребовала, чтобы они заплатили мне, но они ничего не заплатили, только одна зелененькая бумажка у них выпала, и я храню ее до сих пор. В сумке у Че еще были какие-то иголки, они тоже выпали вместе с другими вещами. Нож он потерял раньше, еще живой. Это когда он пришел в Ла-Игеру из Альто-Секо. Он прошел через загон, и как раз там у него выпали нож и фонарь. Мой муж тогда еще вышел из дому и подобрал этот нож, а фонарь не нашел. Кто нашел фонарь, не знаю.
Еще там была одна сумка, а в ней жестяная мисочка, она вся погнулась, и я ее тоже сохранила. Только никому не говорите. Ни Элиде, ни Корине. Солдаты вывалили все вещи на стол, все бросили. Кое-что я сохранила: эти иголки, мисочку... Только не хочу, чтобы кто-то об этом знал. Еще у меня остался гамак Че, он был зеленого цвета, его термос и кружка.
Берет у Че был цвета кофе, а на нем какая-то штучка еще была, но они его увезли с собой в Валье-Гранде, когда Че уже был мертвый. У меня еще есть его вещи, но я вам отдам их в другой раз. Мы опять просим донью Нинфу позволить нам сфотографировать ее, но снова безрезультатно. Уж больно, говорит, я некрасива, к тому же без зубов...
– Лучше уж я вам покажу снимок, где я молодая и красивая. Не то что сейчас. Вот когда зубы будут – пожалуйста. И с какой-то детской стеснительностью повторяет:
– Нет, только не это, и не просите. Не хочу вас огорчать, но этого не просите.
У них еще была такая машинка, — переводит она разговор на другую тему, — чтобы делать лапшу. Пропускаешь через нее тесто — и лапша готова. Эта штука тоже у меня. Ее одна соседка нашла. Я ее вам покажу, она целехонька. Мы продолжаем упрашивать ее сфотографироваться, и она наконец соглашается:
– Ладно, только очки надену и шаль. Она уходит в дом и скоро возвращается, напудрив лицо, покрыв голову платком и надев очки с темными стеклами. Спрашивает:
– Куда сесть-то? Сюда? А когда уже был взведен затвор фотоаппарата – опять за свое:
– Ой, не надо, не надо, прошу вас, я такая страшная...
Прощаясь с доньей Нинфой, мы внимательно заглядываем в ее глаза, желая навсегда запомнить это лицо. Она ласково протягивает нам свои руки, как это делают старые крестьянки на нашей земле, которые прожили долгую жизнь в трудах и заботах. Те самые натруженные руки, которые развязали веревку на запястьях Че, чтобы он мог поесть последний раз в жизни...
Воспроизводится по: Купуль Адис, Гонсалес Фройлан. Мне никогда не забыть его взгляд //Куба.–Июнь, 1988.–№ 6.–C. 8 – 11.
ИЗ ОРЬЕНТЕ В АНДЫ
Героический Партизан в Боливии.
Через 20 лет после гибели Героического Партизана значение его подвига для всего Американского континента, земля которого обагрена его кровью, продолжает возрастать с каждым днем.
В ТУСКЛОМ СВЕТЕ ЛУНЫ ОКРУЖАЮЩИЙ ПЕЙЗАЖ выглядел особенно унылым и безжизненным. В ту ночь, 7 октября 1967 года, Че отправился в путь, не зная, что он оборвется уже на следующий день неподалеку от Ла-Игеры.
Он никогда не боялся смерти, но никогда и не искал ее. Просто он понимал, что революционер и такую возможность не должен сбрасывать со счетов. Узнав о гибели в Гватемале своего соратника по партизанской борьбе в Сьерра-Маэстре Хулио Роберто Касереса Валье (Эль-Патохо), Че скажет: “В нелегкой профессии революционера, который постоянно находится в центре классовых битв, потрясающих весь континент, смерть — обычное дело”. Годы спустя, покидая любимый остров, чтобы выполнить задачу, которую он сам перед собой поставил, Че писал родителям: “Может случиться так, что мы больше не увидимся. Я не гоняюсь за смертью, но обязан предвидеть и самое худшее. Поэтому, на всякий случай, — прощайте”.
В известном послании конференции трех континентов он еще раз подтвердил свою позицию: “И где бы ни настигла нас смерть, мы должны встретить ее с гордо поднятой головой, и пусть наши товарищи услышат наш боевой клич, пусть подхватят наше оружие, пусть споют под музыку пулеметов и прощальную песню, и новые песни борьбы и побед”.
Именно такой и была его собственная смерть.
Со времени убийства в Ла-Игере, бедном, до той поры никому ни известном селении, много было написано и сказано о смерти Че. Для одних он уже человек из легенды, для других, его врагов, — объект злобной клеветы; для третьих, кто уважал и любил его, — самый совершенный образец современного революционера. Поначалу палачи пытались скрыть правду о своем злодеянии. Полковник Хоакин Сентено Анайя сообщил из своей штаб-квартиры, что Гевара был убит в кровопролитном бою между партизанами и правительственными войсками в местечке Ла-Игера, в 35 километрах от Валье-Гранде. “Бой длился четыре часа, — утверждал Анайя, — но Гевара, раненный в живот и легкое, скончался в самом его начале”. А несколько часов спустя главнокомандующий вооруженных сил Боливии генерал Альфредо Овандо Кандиа заявит: “Смерть Гевары означает конец партизанского движения в Боливии, которым с марта месяца руководил этот кубинец аргентинского происхождения. Действия мятежников — не что иное, как безрассудная авантюра, которая и не могла иметь другого исхода”. А Баррьентос самодовольно утверждал: “Для нас вопроса о партизанах больше не существует”.
В последующие дни телетайпы захлебывались, не справляясь с потоком заявлений официальных представителей режима и сообщений прессы, которые в своем подавляющем большинстве были состряпаны транснациональными информационными агентствами. Но понемногу стала просачиваться и правда. 18 октября на площади Революции Фидель с нескрываемой болью рассказал своему народу о последних часах жизни Че, после того как он, раненный в ногу и с вышедшим из строя оружием, попал в руки врагов. “Эти часы во власти ненавистных врагов, без сомнения, были для него очень мучительными, но никто лучше Че не был готов к такому испытанию”.
Трем кубинцам, избежавшим засады в Чуро, удалось прорвать кольцо окружения и благодаря собственной отваге и помощи, которую им не раз оказывало местное население, добраться до чилийской границы, а оттуда — в Манилу (кодовое название Гаваны). Они и рассказали о том, как разворачивался бой 8 октября. Некоторые детали сообщили журналисты из разных стран, которые, преодолев многочисленные препятствия, смогли добраться до места событий и опросить свидетелей.
ЕГО ВЗГЛЯД НЕВОЗМОЖНО БЫЛО ВЫДЕРЖАТЬ
Французская журналистка, беседовавшая с учительницей школы в Ла-Игере, в которой Че провел свои последние часы, пишет: “Утром следующего дня, в понедельник, Гевара захотел поговорить с школьной учительницей. Она была единственным человеком, с кем он хотел говорить и говорил... Хулия Кортес рассказала: “Я очень боялась, потому что думала, что иду к злодею, а увидела человека с приятной внешностью, с взглядом спокойным, добрым и лукавым одновременно, который я никак не могла выдержать”. Пошутив по поводу орфографической ошибки в надписи на классной доске, Че сказал: “Знаете, на Кубе совсем другие школы. А ведь эта — скорее тюрьма! Как же здесь учиться детям крестьян?! Это антипедагогично”. Учительница вспоминает: “У него был такой взгляд, что я не могла оторвать глаз от пола”. По ее словам, в полдень Че позвал ее снова, но на этот раз она не пошла. Журналистке она призналась: “Не знаю, почему я не пошла к нему, но теперь я жалею об этом”.
Че, раненый, ничего не знавший о судьбе своих товарищей, но наверняка хорошо ее представлявший, хотел поговорить с учительницей. Но к врагам, пытавшимся допросить его, он не скрывал своего презрения. Те, кто своим преступлением в Ла-Игере запятнал руки кровью, еще расскажут о своих “подвигах”, похоже, мало заботясь о том, что их рассказы не совпадут с заявлениями официальных лиц.
Также имеется свидетельство монаха-доминиканца Роджера Шиллера, который, узнав о том, что происходит в Ла-Игере, прибыл туда верхом на лошади в 3 часа дня. “Но его уже убили, — говорит он и добавляет: — Я пошел в школу, там все было в крови...” Видимо, для того, чтобы уничтожить все следы своего преступления, власти приказали стереть с лице земли ту школу — немого свидетеля агонии и смерти Че. Выстрел капрала Марио Терана оборвал жизнь революционера, который на всем своем пути от Сьерра-Маэстры до боливийских нагорий сеял в сердцах людей зерна справедливости и любви. В носилках, привязанных к полозьям вертолета, еще теплый труп Че Гевары был доставлен в Валье-Гранде.
В Боливии Че сражался со свойственным ему упорством, умением, стоицизмом и мужеством, являя собой пример для всех остальных.
ФИДЕЛЬ КАСТРО
ЗДЕСЬ БЫЛ ЧЕ
“Порой повстречается убогая деревушка и загорелый крестьянин, порой маленький ручеек или тропинка, убегающая в глубь сельвы, порой дробилка или просто дерево. Но когда вдруг скажут “здесь был Че” или “с ним разговаривал Че”; когда с вершины на высоте двух тысяч метров укажут на ущелья, долины, реки — Маисикури и Гранде, — окутанные облаками, и добавят “здесь прошел Че” — все это сразу же превращается в историю, в нечто, неподвластное ни человеку, ни ходу времени. Крохотные селения, которых нет ни на одной карте, люди, о которых никто и никогда не слышал, оказываются в центре внимания всего мира потому, что они так или иначе связаны с Че, всепобеждающей силой его примера”. Так писал на страницах журнала “Куба” в октябре 1971 года (издание на испанском языке) уругвайский журналист Эрнесто Гонсалес Бермехо, побывавший там, где пролег путь Че в Боливии. Эти строки приобретают еще большую значимость сегодня, когда видишь, что время не только бессильно стереть память о Че, но, наоборот, его присутствие рядом становится почти осязаемым. Он с нами, в нас, во всем, что нас окружает. О Че слагают легенды, мифы, людская память лепит фигуру героя, над которым не властны ни жизнь, ни смерть.
Валье-Гранде с его семью тысячами жителей — по-прежнему тихий и пыльный городок с площадью, городским управлением — алькальдией, кривыми мощенными булыжником улочками и больницей. Именно в эту больницу “Сеньор де Мальта” был доставлен труп Че. Больница вошла в историю 9 октября 1967 года, и с тех пор она стала, по словам старого привратника, “как храм, в который все стремятся”. Жители городка с нескрываемым недоверием смотрят на каждого приезжего, вопрошая себя: “кто это?”, “что ему здесь надо?” Их опасения возрастают еще больше, если их начинают расспрашивать о Че. Однако за этой внешней суровостью они скрывают от посторонних глаз свои воспоминания и легенды о Че, передавая их друг другу на ухо, шепотом. Постепенно вам удается узнать что-то. Например, в Валье-Гранде есть улица, которую его жители по всеобщему согласию называют улицей Эрнесто Че Гевары, и хотя, разумеется, властям это вряд ли по душе, люди признают только это название.
Представляется удивительным, порой даже невероятным, как часто можно встретить в Валье-Гранде напоминание о Че, идет ли речь о плакатах или вырезках из газет и журналов — они есть практически в каждом доме, независимо от политических убеждений его хозяев. В этом тихом и унылом городишке пожилая женщина, свидетельница событий тех дней, рассказывает: “Че лежал перед нами в разодранной одежде, без ботинок, без носков... Его широко открытые глаза были как две звездочки...” Крестьянка с опаленным солнцем лицом срывающимся от волнения голосом говорит: “Партизаны боролись за свои идеалы. Нам раньше никогда не приходилось видеть, чтобы кто-то отдавал жизнь за идеалы”. А горожанин, преодолевая традиционную сдержанность, вспоминает: “Это были настоящие люди... Че лежал на носилках, и глаза его смотрели на нас. Он был как живой...”
Вот так сейчас, в 1987 году, в Валье-Гранде живы воспоминания о Че. А многие женщины этого городка каждый понедельник зажигают свечку “за упокой души Че”, отдавшего жизнь за счастье бедняков. Они говорят, что до сих пор не знают, за что убили Че и почему его не привезли в город живым, если он был только ранен. “Нечто более сильное, чем безмолвие, равнодушие и скука ощущается в самой атмосфере Валье-Гранде”, — писал Бермехо в 1971 году. И сегодня, 20 лет спустя, то же ощущение присутствия Че царит над тихими улочками этого городка, где, по словам одного из его жителей, “каждый камень и дорожная пыль — это саван, в который укрыт священный прах партизан и их командира”.
Он много общался с боливийскими крестьянами. Их чрезмерные недоверчивость и осторожность не смущали его — он прекрасно разбирался в их психологии и знал, что для того, чтобы привлечь их на свою сторону, потребуется тонкая и кропотливая работа, но он никогда не сомневался в конечном успехе.
ФИДЕЛЬ КАСТРО
ЛА-ПАС
В Ла-Пасе, самой высокой столице мира — 3100 метров над уровнем моря, — образ противостоит времени и забвению. Жители города хранят немало воспоминаний и, что вполне объяснимо, более охотно, чем в Валье-Гранде, делятся ими. Здесь прохожие не только ответят на вопросы журналиста, но и любезно проводят его в Монтикуло — район, где жила Таня Партизанка, которая погибла в августе 1967 года, сражаясь в отряде героя Сьерра-Маэстры Вило Акуньи. Таня – Айде Тамара Бунке – жила в Ла-Пасе под именем Лауры Гутьеррес, готовя внедрение партизанских групп в Ньянкауасу. Здесь вписала она одну из самых замечательных страниц в историю борьбы латиноамериканских женщин за свободу и независимость. Министерство образования, где она часто бывала, работая в Комиссии по изучению фольклора при этом министерстве; Национальная библиотека; площадь Изабеллы Католической; кинотеатр "Монхе Камперо"; рынок Ланса; улица Ландаета; сауна в Ачумани – здесь Таня выходила на связь с человеком по кличке Мерси, доставлявшем из гаваны инструкции для революционерки, которой Че доверил трудное и ответственное задание.
На стенах домов Ла-Паса можно увидеть сделанные второпях надписи "Че жив!". Приезжий будет удивлен, увидев в университете св.Андрея тщательно выписанное панно, с которого на него смотрит улыбающийся Че-партизан. Призывы и лозунги здесь никогда не исчезают.
Почти каждый покажет вам отель “Копакабана”, где, как говорят, жил Че перед тем, как отправиться в Ньянкауасу. А в старинном квартале города, там, где находятся улицы Риосино и Аплинар Хаен с их булыжными мостовыми и балконами колониальной архитектуры, изящно укрытыми вьюнками, вам поведают о ярмарке Аласитас, которая устраивается 24 января каждого года в честь Экеко, древнего бога богатства и изобилия у индейцев аймара. Сюда со всей страны стекаются мастера кустарных промыслов, и каждый посетитель может найти здесь товар по душе. Особым успехом пользуются изделия, символизирующие жизнь в ее развитии. И в числе таких сувениров на этой ярмарке можно приобрести крупные семена плодов или деревянные дощечки с искусно выполненным изображением Че. Один профессор из Ла-Паса объясняет это так: “Че присутствует в кустарных работах народа как символ его надежд”. А студент рассказывает, что каждый год 8 октября на заводах и в профсоюзных объединениях, в школах и университете и даже в палате депутатов, как это было при правительстве Силеса Суасо, память павших партизан отмечается минутой молчания.
Стену одной из самых старых железнодорожных станций Ла-Паса украшает огромный портрет Че, под которым надпись “Борьба продолжается!”. Никто толком не знает, когда появился здесь этот портрет и кто его автор; знают только, что он здесь “был, есть и будет”.
В этот город, где о нем хранят столько воспоминаний, Че приехал 4 ноября 1966 года под именем Адольфо Мены Гонсалеса. Здесь его целью, осуществлению которой он придавал первостепенное значение, было сформировать партизанскую группу, призванную в дальнейшем стать ядром широкого революционного движения, которое должно было повести фронтальное наступление на империализм. Че уверенно шел к намеченной цели. Прекрасно понимая, что борьба предстоит долгая и что ему вряд ли суждено будет увидеть ее исход, Че настолько был уверен в конечной победе, что ни на мгновение не сомневался в правильности своих планов. Дневник Че, в котором многие хотели бы видеть свидетельство его одиночества и неудач, в действительности же говорит об обратном — об убежденности и мужестве того, кто не побоялся взять на себя тяжелейшую роль творца истории, в которой смерть — “обычное дело”.
"Благодаря его неизменной привычке записывать события каждого дня мы располагаем сегодня детальной и точной, а потому бесценной информацией о тех последних героических месяцах его жизни в Боливии”, — сказал Фидель Кастро, имея в виду дневник Че. Эти записи, сделанные им в короткие минуты отдыха, — лучшее свидетельство его жизни, борьбы и надежд.
ДОРОГА В НЬЯНКАУАСУ
Выехав из Ла-Паса, берем курс на Кочабамбу — по этому же маршруту Че отправился 5 ноября 1966 года. Окружающий пейзаж — обледенелые, пустынные предгорья и вершины Анд — очаровывает своей величественностью. Оставив позади селения Айо-Айо, Патакамайя, Сика-Сика и Каракольо, прибываем в Кочабамбу, город, который, как и Санта-Крус, был перевалочным пунктом партизан на пути в Ньянкауасу и обратно. Отсюда уцелевшие в боях добирались до чилийской границы. Здесь были Таня и Мерси, который вспоминал впоследствии о волнении молодой партизанки во время посещения ими Коронильи, памятника, воздвигнутого в честь женщин Кочабамбы, сражавшихся против испанского ига в начале прошлого века. Здесь провел ночь с 5 на 6 ноября Че, а уже рано утром он взял курс на Ньянкауасу. 7 ноября он записал в дневнике: “Сегодня начинается новый этап. Ночью прибыли в усадьбу. Переход завершился удачно. Затем, тщательно изменив внешность, мы с Пачунго связались с нашими людьми в Кочабамбе и на двух джипах отправились дальше. Дорога заняла два дня”. Че был у цели.
Несколько месяцев назад известный боливийский кинорежиссер Хорхе Санхинес сказал: “Боливия, которую Че мечтал освободить, сегодня изменилась. Ее народ уже не тот простодушный, каким он был, когда Че появился в дремучей сельве Ньянкауасу. Возросли опыт и политическая зрелость рабочих и крестьян. Все большее их число начинает понимать, что нес им Че. Это выросшее самосознание народа, несомненно, является частью победы, которую Че одержал в Боливии ценой своей жизни, силой своих убеждений”.
ТЫ ЖИВ ВОПРЕКИ ВСЕМУ
Пробуждение народного сознания, о котором говорил Санхинес, характерно сегодня для всей Латинской Америки. Смерть Че до основания потрясла устои нашей великой родины, протянувшейся от Рио-Гранде до Патагонии. Политические события, происшедшие здесь за последние 20 лет, служат лучшим тому подверждением. Это и сандинистская Никарагуа, с оружием в руках завоевавшая свободу и отстаивающая ее сейчас в борьбе с заклятым врагом народов. Это и многострадальный юг континента. Повсюду идеи Че нашли своих верных продолжателей. Множество рук подхватили его оружие и не собираются выпускать его до тех пор, пока в мире не восторжествует справедливость.
Че живет в сердце народа, который встретил его январским днем 1959 года, бородатого, в выцветшей форме оливкового цвета; народа, у которого он завоевал любовь и уважение, работая ли со всеми на воскреснике, выступая ли на открытии завода или с искусством профессионального оратора клеймя или отстаивая что-либо на международном форуме; народа, который скорбит по нему, но скорбь эта рождает клятву “Быть как Че”. И это не просто слова. Че — повсюду. Так, сказал Николае Гильен в .своих пламенных строках, рожденных гневом и болью от известия о смерти Героического Партизана:
Ты в каждом из нас: в индейце,
отлитом из сонной меди; в негре,
туго вплетенном в шоколадные гроздья
собратьев, пропахших селитрой и нефтью;
ты в батрацкой банановой доле,
в безысходной кожаной пампе,
в сахаре, в соли и в кофе.
Ты памятник из плоти и крови,
ты жив вопреки убийцам,
Че Команданте,
товарищ*.* Перевод Олега Островского.
Они символизируют собой именно тот тип революционеров и людей, которым сегодня история доверяет сложнейшую задачу — революционное преобразование Латинской Америки.
ФИДЕЛЬ КАСТРО
Воспроизводится по: Из Орьенте в Анды //Куба.–Сентябрь, 1987.–№ 9.–C. 16 – 18.
Источник: http://russianche.narod.ru