Эрнесто Че Гевара

День, когда погиб Че

Мариано Родригес и Дариэль Аларкон (Бенигно).

Мы публикуем воспоминания очевидца трагических событий в Боливии в октябре 1967 года.

Написан этот рассказ бойцом - интернационалистом партизанского отряда, действовавшего в Боливии, кубинцем Дариэлем Аларконом Рамиресом, или Бенигно, который до этих событий уже принимал участие в освободительной войне у себя на родине. 8 октября 1967 года Че Гевара был ранен и захвачен в плен, а 9 октября – убит по приказу Центрального разведывательного управления США. Этот рассказ восстанавливает события трагического дня, когда даже боевые товарищи Че ничего не знали о судьбе, постигшей прославленного командира Повстанческой армии.

Из бойцов армии национального освобождения Боливии в живых после боя в ущелье Юро осталось трое кубинцев: Гарри Вильегас Тамайо (Помбо), Леонардо Тамайо Нуньес (Урбано) и Дариель Аларкон Рамирес (Бенигно) и трое боливийцев: Гидо Передо (Инти), Ньято и Дарио. Сегодня живы только первые трое.

Инти, Ньято и Дарио погибли позже: Ньято – вскоре после боя в ущелье Юро, Инти и Дарио – соответственно в 1969 и 1970 годах, когда они, следуя урокам Рамона – Героического Партизана Эрнесто Че Гевары, продолжили борьбу с империализмом, начатую в труднопроходимой сельве Ньянкауасу. На страницах книги впервые рассказывается о героизме шестерых партизан, с честью прошедших через все испытания, выпавшие на их долю, причем двое из них – Бенигно и Помбо – были ранены в самом начале жестокого боя 8 октября 1967 года в ущелье Юро, где был ранен и Че.

Как уже известно, на следующий день после боя в маленькой школе бедной деревушки Ла-Игера, расположенной на юго-западе Боливии, по приказу ЦРУ был зверски убит участник экспедиции “Гранмы”, ветеран боев в Сьерра-Мазстре, командир колонны № 4, заместитель командующего прославленной кубинской Повстанческой армии, командир колонны вторжения № 8 имени Сиро Редондо, командующий всеми революционными силами провинции Лас-Вильяс в последние месяцы освободительной войны на Кубе – Че Гевара.

В то время как Че оставались лишь считанные минуты его самоотверженной жизни, полностью отданной борьбе за интересы простых людей, с которыми хотел разделить свою судьбу Национальный герой Кубы Хосе Марти, шестеро бойцов, оставшихся в живых после боя в ущелье Юро, тщетно пытались разыскать своего командира и товарищей, которых они не нашли среди убитых в самом ущелье: Антонио, Артуро, Анисето и Пачунго.

Из 17 партизан, о которых Че упоминает в последней записи дневника, сделанной 7 октября, четверо погибли в самом ущелье; четверо других – Моро, Паблито, Чапако и Эустакио – плутали по сельве, стараясь найти своих товарищей. В это время в Ла-Игере были убиты Че, Чино и Вилли Куба.

12 октября врач отряда Октавио де ла Консепсьон де ла Педраха и еще три бойца были обнаружены отрядом рейнджеров и зверски уничтожены. У партизан не было времени занять удобную позицию, и они погибли, не имея возможности оказать сопротивление. Это произошло в районе устья реки Миске. К 13 октября в живых осталось только шестеро партизан, о которых мы говорили. Испытания, начавшиеся в ущелье Юро в роковой день 8 октября, для них еще не кончились.

О том, как им удалось уйти от многотысячной армии преследователей, обложивших их плотным кольцом, о том, как они с боями выходили из вражеского окружения (Ньято погиб в бою 15 ноября), о том, как уже впятером они добрались до Ла-Паса, а затем кубинцы переправились в Чили и оттуда на Кубу,– обо всем этом рассказывается в очерке “От Юро до Манилы” ( Манила -- условное название Кубы, которым пользовались партизаны).

Восстанавливая события прошлого, мы пользовались записями Дариэля Аларкона Рамиреса (сам он говорит, что не осмеливается назвать их дневником). Мы работали над очерком вместе. На основе записей и рассказов Бенигно мы воссоздавали различные эпизоды, переписывали многие части, стараясь восстановить хронологическую последовательность событий и дать возможность почувствовать стиль Бенигно – рассказчика.

Дневник Че Гевары.

Мы спокойно отметили 11 месяцев с начала партизанской войны. В 12.30 в ущелье, где мы расположились лагерем, появилась старуха, пасшая коз. Нам пришлось задержать ее. Она не сказала ничего определенного о солдатах, повторяя, что ничего не знает, что давно не была там, правда, сообщила кое-что о дорогах. Из ее рассказа получается, что мы находимся приблизительно в 6 километрах от Игераса и от Хагуэя и километрах в 12 от Пукара. В 17.30 Инти, Анисето и Паблито ходили к старухе домой. У нее две дочери: одна – слабоумная, другая – почти карлица. Ребята дали ей 50 песо, взяв с нее обещание молчать, хотя мало надежды, что она сдержит его, несмотря на все свои клятвы. Нас 17 человек. Мы отправляемся в путь при слабом лунном свете, переход был очень утомительным. В том месте ущелья, где стояли лагерем, мы оставили много следов. Жилья поблизости нет, но везде посадки картофеля, который поливают водой из речушки. В два часа останавливаемся на привал, так как дальше идти бесполезно. Чино становится настоящей обузой в ночных переходах.

Армия передала странное сообщение о том, что в Серрано находится 250 солдат, которые должны остановить продвижение 37 окруженных партизан. Местом, где мы якобы скрываемся, считается район между реками Асеро и Оро. Кажется, это сообщение сделано лишь для того, чтобы отвлечь наше внимание. Прошли 2 километра. (Из “Боливийского дневника” Че, 1967 год).

7 октября.

Идем по ущелью ночью. Дорога очень тяжелая, мы вконец измотаны. На нашем состоянии сказывается все: месяцы войны, голод, отсутствие питьевой воды и одежды, болезни, изолированность, а теперь и сознание того, что мы находимся под наблюдением “толстогубого радио”. Армия с уверенностью заявила по радио, что уничтожение нашего отряда – вопрос нескольких часов. И вот на нашем пути возникает огромная скала, перебраться через которую можно только с немалым риском для жизни. При виде ее у нас пропало всякое желание идти дальше. Если говорить точнее, было две скалы, разделенные примерно полутораметровой расщелиной, через которую надо перепрыгнуть. Внизу, на ее дне – озеро с ледяной водой. Фернандо смотрит на нас. Но никто не хочет первым взбираться на скалу. Мы же люди, а не кошки. Люди.

Тогда он говорит, что сам заберется на скалу и перепрыгнет на другую сторону, и, сказав это, начинает карабкаться вверх. Я смотрел на него и, думал: “Вот это Фернандо, это Рамон, это Че...” Когда никто не захотел быть первым, когда не нашлось человека, который смог бы взять эту огромную и опасную преграду, это сделал Че, первый при любых обстоятельствах, требующих от человека мужества, отваги, революционной закалки.

Мы готовили чай, пока Фернандо доказывал свою решимость побеждать. И он победил. За ним последовали остальные. Перепрыгнув через расщелину, некоторые захотели передохнуть у воды.

8 октября.

Несмотря на усталость, мы поднялись в 4 часа утра и отправились в путь.

Для нас, 17 партизан Армии национального освобождения, начинался день 8 октября.

8 октября... Как было почувствовать сердцем, когда мы проснулись на рассвете нового дня, что нам предстояло пережить в этот день, неприветливо встретивший нас предрассветным холодом. Мог ли кто-нибудь из нас представить, что день 8 октября поделит нас на живых и мертвых!

У нас не было еды, а от грязной воды у всех болели животы. Но с нами был Фернандо, и мы поднялись, полные энергии и решимости идти дальше в поисках побед и свободы для Латинской Америки, за которую столько бойцов-интернационалистов пролили свою кровь.

В 6 часов утра мы подошли к месту, где сходились три ущелья. Это на северо-востоке Боливии. Тогда мы не знали, как они называются. Да и сегодня известно название только одного из них. Оно навсегда вошло в историю человечества, потому что здесь дал свой последний бой Эрнесто Гевара де ла Серна, скромный человек, чье имя стояло на бумажных деньгах Кубы (в 1959 – 1961 гг. Че Гевара был президентом Национального банка Кубы – Ред.), человек, ставший легендарным олицетворением отваги, мужества, революционной стойкости. Это имя знали даже неграмотные крестьяне горных районов Кубы, где он прошел революционной поступью с призывами к освободительной войне и возгласам и победы,– Че. Че, сражавшийся в горах Сьерра-Маэстры. Это ущелье называется Юро.

Итак, мы двигались по ущелью. Я – впереди отряда, в головном охранении. За мной – Паблито. Раздалась команда остановиться, и я увидел, что 4е подходит к нам.

– Как ты чувствуешь себя, Бени? – спросил он меня.

- Нормально, хорошо себя чувствую.

- Хорошо или не очень?

- Нет, хорошо, хорошо.

Почему он спросил меня об этом?

Дело в том, что как-то раз, когда раздалась команда остановиться, я от неожиданности как стоял, так и сел – прямо в лужу с ледяной водой, доходившей мне выше колен. Поэтому-то Че, правда несколько иронично, и справился о моем здоровье. С чего это вдруг человеку садиться в лужу? Но Че знал (это записано в “Дневнике”), что после ранения, полученного в бою 26 числа, я потерял много крови. Лекарств не было. Мне в рану вылили содержимое единственной ампулы пенициллина – вот и все лечение. Это помогло ненадолго, и если бы не креолин... Когда нужно было преодолевать препятствия на этой адской земле, первыми шли на самых трудных участках Инти и Урбано. Они бросали веревку, меня привязывали и тянули вверх, потому что правая рука у меня бездействовала, а в левой я держал винтовку и транзистор Коко – оставшаяся о нем память.

Че смотрит на меня: кажется, я не так уж плохо выгляжу, несмотря на рану,– и говорит:

– Ты можешь идти в разведку?

– Конечно, могу, Фернандо,– отвечаю я.

- Послушай, Бени,– говорит Че,– ты должен провести разведку по всему фронту и постараться определить расположение противника. Нам надо знать самое слабое место в их рядах и постараться ночью вырваться из окружения. Мы должны прорваться любой ценой, сделать это надо ночью, но сначала необходимо хорошенько изучить расположение их войск и определить наименее Укрепленный участок, на котором мы и будем действовать. Понимаешь?

- Понимаю, Фернандо.

– Обстановка становится все более критической, и мы должны уйти отсюда во что бы то ни стало. С тобой пойдет Пачо.

- Хорошо.

- Это не все. Может быть, стоит послать еще кого-нибудь?

- Да, было бы неплохо.

– Кому, по-твоему, можно поручить обследовать этот район?

- Паблито и Урбано.

- Хорошо, но им нужны напарники.С Урбано пойдет Ньято, а с Паблито...

- А, черт! – восклицаю я.– У Паблито же сломана нога...

- Действительно,– говорит Фернандо.– Тогда вместо Паблито пойдет Анисето и с ним Дарио.

За прошедшие месяцы Че хорошо изучил людей, которых не знал раньше.

Поэтому он назвал Анисето, проявившего себя хорошим разведчиком. Дарио из-за своих ребяческих выходок, с которыми нам еще предстоит столкнуться, не вызывал полного доверия, но это был тот случай, когда могла пригодиться его недюжинная физическая сила – ведь разведчик должен быть физически выносливым, ловким, должен обладать быстрой реакцией.

Че послал за выделенными товарищами. Мы собрались, и он объяснил нашу задачу. В разведку ушли тремя парами. Мы с Пачо отправились в правое ущелье, Анисето и Дарио – в среднее, а Урбано и Ньято – в левое.

Че вернулся к оставшейся группе. Их было десять, он – одиннадцатый. На перекрестке трех ущелий он решил сделать привал. Мы с Пачо прошли метров пятьсот, как вдруг вдали, на верху склона, увидели очертания человеческой фигуры. Было еще очень рано. Поэтому сначала, увидев, что какой-то человек встал и пошел к вершине горы, мы решили, что это крестьянин, направляющийся в Пукара, ближайшую деревню. Мало-помалу вся гора заполнилась людьми. Мы плохо различали их в утренних сумерках, но и так было ясно, что все они не могут быть крестьянами, идущими в Пукара.

Солнце начало всходить. Солдаты, сидевшие в засаде, замерзли, поэтому теперь искали освещенные солнцем участки, чтобы погреться в его первых лучах.

Это была целая колонна солдат. Они расположились полукругом на вершине склона. Удачно расположились, ничего не скажешь. Видно, их командиры знают, что делают.

Так, спрятавшись в кустарнике среди камней, мы с Пачо просидели около часа, наблюдая за противником и стараясь найти хоть малейшую брешь в их расположении, но напрасно. Здесь прорваться невозможно.

Из нашего укрытия были хорошо видны два других ущелья, куда ушли Урбано, Ньято, Анисето и Дарио. Мы внимательно осмотрели их, чтобы доложить Че.

Мы вернулись приблизительно через час с сообщением, что, во-первых, вся местность оцеплена солдатами; во-вторых, ущелье, которое мы обследовали, резко углубляется, спуски сложные, склоны крутые, в конце ущелья – высохший водопад. Наверху находится ранчо, но людей не видно, солдат тоже. Центральное и левое ущелья тесно сходятся. Вся вершина занята правительственными войсками.

Че немедленно посылает связных к двум разведгруппам с приказом вернуться. Через некоторое время мы снова собираемся вместе, все семнадцать. Че предлагает спрятаться где-нибудь и спокойно дождаться ночи, когда можно будет попытаться прорвать окружение.

Оставаться дольше в этом месте означало, что рано или поздно враг обнаружит нас.

Другого выхода нет, поэтому ночью надо выходить из окружения. Это приказ Че.

Днем решаем отсидеться в самом глубоком ущелье Юро, которое обследовали мы с Пачо.

На месте слияния ущелий Че организовал засаду из четырех человек: Антонио, Пачо, Артуро и Вилли. Мы расположились в ущелье Юро метрах в пятидесяти от них.

В 8 часов утра Че приказывает мне подняться по правому склону, спрятаться там и в течение дня вести наблюдение за перемещениями противника. На этом склоне росло единственное на всю местность дерево, правда засохшее, но с пышной кроной. Лучшего места для наблюдательного пункта не придумаешь. Со мной идут Инти и Дарио.

Это дерево росло почти на верху склона, метрах в пятнадцати – двадцати от того места, где расположился Че с основными силами. Какое из кубинских деревьев оно напоминает? Пожалуй, хагуэй... да, именно хагуэй. Его ствол был ненамного шире человека, поэтому для того, чтобы спрятаться всем троим, мы делали так: пока один вел наблюдение, двое других сидели, прислонившись к дереву, скрючившись, буквально между ног наблюдающего.

Несколько дней мы почти не спали, поэтому дежурили по очереди, чтобы хоть немного вздремнуть. Мы – это Инти и я, потому что нельзя было доверить наблюдение такому безответственному парню, как Дарио. Если бы ему вдруг захотелось покурить, то ему ничего не стоило бы пойти стрельнуть сигарет у солдат и, как будто это так и надо, заодно сообщить им, что хочет преподнести сюрприз своим ребятам и угостить их, когда проснутся, сигаретами. От Дарио можно было ждать любой глупости!

Но так как он всегда шел – или хотел идти – в строю рядом со мной, Че и послал его вместе со мной на задание. Поэтому мы с Инти не доверяли ему наблюдение.

Я дежурил на наблюдательном пункте, как вдруг заметил странное перемещение в лагере противника. До этого солдаты были заняты оборудованием лагеря. Теперь же они осторожно двигались по направлению и нам.

Я тотчас же в полный голос сообщил об этом Че. Солдаты были еще на таком расстоянии, что не могли слышать нас, а Че, как я говорил, находился метрах в пятнадцати от нас. Он спросил, в каком направлении они перемещаются, и я ответил, что они со всех сторон двигаются к нам.

Это сообщение не встревожило Че. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Мы знали, что он умеет сохранять спокойствие даже в самые критические моменты.

Я прочитал в глазах Че немой вопрос и высказал предположение, что противник, должно быть, заметил Анисето и Дарио, когда они ходили в разведку.

Я видел, как они чуть не столкнулись с солдатами.

Но я ошибся. Позднее мы узнали, что нас видел и выдал войскам сын алькальда деревни Ла-Игера (помните запись в “Дневнике” Че о том, что мы здорово наследили в ущелье, где были крестьянские посадки картофеля). Че приказал внимательно следить за продвижением противника. Когда солдаты приблизились на расстояние трехсот метров, я снова сообщил: “Они подходят, Фернандо”. Он знаком показал, чтобы я продолжал наблюдать. Я неподвижно следил за тем, как противник заходит справа, окружая нас. Около 11, стараясь говорить как можно тише, я передал Че, что солдаты уже находятся метрах в ста и теперь могут меня услышать.

Я не мог пойти к Че сам или послать с донесением кого-то из товарищей: стоило выйти из-за дерева, как мы оказывались на виду у противника.

Никогда не забуду, как росло наше напряжение. Наше состояние легко было понять. Мы видели, как цепи солдат с убийственной медлительностью, естественной для людей, прекрасно осведомленных о нашем расположении и понимающих, что столкновение неизбежно, приближаются к нам. А мы занимаем позицию, во всех отношениях невыгодную для ведения боя.

Соотношение сил просто чудовищное: приблизительно три тысячи солдат против семнадцати человек, из которых Помбо, Пачо и я ранены; у Паблито сломана нога; Чино, Эустакио и еще двое боливийцев, врач и сам Че больны. Все, ну решительно все против нас. Мы уже едва осмеливаемся дышать.

Я смотрю на Че и вижу, что, несмотря ни на что, он совершенно спокоен. Он отдает мне приказ – последний приказ, и вижу я его тоже в последний раз. На его лице не заметно ни тени волнения. Он говорит обычным голосом, с расстановкой, необычайно спокойно. По крайней мере мне так показалось тогда, в те незабываемые минуты. Он сказал, что все в порядке, что я должен любой ценой удержаться на своей позиции и первым не стрелять, отвечать только на огонь противника. Но и в этом случае следует учитывать, стреляют ли они вслепую, прочесывая местность, или действительно обнаружили нас. Если стреляют вслепую, то не отвечать, чтобы не обнаружить себя.

Че приказал во что бы то ни стало удержать занимаемую нами позицию, так как отходить удобнее по правому ущелью, используя преимущества его рельефа.

Я знал, что Че спокоен: опытный партизан никогда не думает о смерти. Думать о смерти значит думать о поражении, а партизан не имеет права думать о поражении.

Ни в Сьерре, ни в Лас-Вильясе, ни в одном бою мне ни разу не приходила в голову мысль о том, что меня убьют. Наоборот, я всегда знал, что убивать буду я. Буду стрелять и уничтожать врага.

В те минуты я думал о том, что рядом с Че я был всего лишь учеником. И не только я, все мы считали себя его учениками. Сам главнокомандующий Фидель назвал Че непревзойденным мастером ведения партизанской войны.

И вот теперь Че, спокойный как никогда, отдает мне последние приказы и прикидывает, где лучше всего прорвать окружение, да так, чтобы нанести противнику ощутимые потери (в своем “Дневнике” Че отметил, что, кроме боя 26 сентября, мы всегда наносили противнику большие потери) и отойти на более выгодные боевые позиции. Еще никогда мы не были в столь безвыходном положении. Принято считать, что бой начался в час дня. Мы с Инти, следя за временем перемещения противника, то и дело посматривали на часы. Последний раз я взглянул на них, когда стрелки показывали 11.30 утра. Именно в этот момент я услышал, как солдаты закричали: “Они в этом ущелье!”

Мы спрятались за дерево: я стоял впереди, Инти прислонился к дереву, а Дарио устроился между ног, моих и Инти. Мы приготовились к бою. Земля вдруг задрожала, как будто тысячи разъяренных диких зверей сорвались с места и несутся на нас.

Солдаты открыли плотный огонь по тому месту, где находился Че с товарищами.

Рвущиеся гранаты, оглушительный треск пулеметов, несмолкаемый грохот ружейных залпов и минометных выстрелов,– вся эта лавина смерти обрушилась на то место, где мы оставили Че, метрах в двадцати пяти – тридцати от нас. Вдруг какой-то солдат крикнул: “Одного убили!” Я обернулся и увидел, что это Анисето.

Я приставляю карабин М-2 к левому плечу (вы помните, что правое – раненое, но я хорошо стреляю с обеих рук) и беру на прицел капитана, командующего силами противника. Надо выполнять приказ Че, раз они обнаружили отряд. И убили Анисето...

Стреляю и убиваю капитана. Он падает перед своими солдатами, что вызывает их откровенное удивление, так как со дна ущелья, по которому они стреляли, трудно вести прицельный огонь.

Я и дальше придерживаюсь этой тактики: замечаю, кто принимает командование вместо капитана, убиваю его, и это вносит замешательство – потеряв командира, солдаты начинают стрелять беспорядочно.

Выстрел за выстрелом я расстрелял все тридцать патронов магазина и три, которые нашел в карманах. У Дарио и Инти были тяжелые винтовки “гаранд”. Стрелять из них с раненым плечом, да еще из такого невыгодного положения я не мог. Кроме того, патроны “гаранда” не подходили к моему карабину.

Я старался стрелять одновременно с солдатами. Звук моего выстрела совпадал со звуками их залпов, поэтому нас не могли обнаружить, что давало нам некоторое преимущество. Я стрелял по солдатам, спускавшимся по противоположной стороне ущелья, метров с тридцати, то есть они были в пределах досягаемости моих выстрелов. Это было невероятно. Солдат за солдатом падал после моего очередного выстрела, а противник никак не мог сообразить, что стреляют с противоположного склона, а не со дна ущелья. Что же они предприняли? Стараясь занять позиции для защиты от огня снизу, они подставили под прицел моего карабина свои тылы и тем самым облегчили мою задачу.

Убитые солдаты скатывались со склона на дно ущелья. Как всегда, я стрелял по корпусу, чтобы уж наверняка. Но два или три раза мне пришлось выстрелить вторично, потому что сначала я только ранил солдата, а раненый человек, как и зверь, становится еще более опасным. Он изо всех сил борется со смертью. Это хорошо знают охотники на тигров и других диких зверей. Поэтому надо стрелять наверняка с первого раза. Но из карабина М-2 с его маленькими пулями трудно сразу попасть. Из “гаранда” легче вести прицельный огонь, но держать винтовку одной рукой невозможно.

Бой в ущелье Юро запомнился мне как самый кровопролитный из всех партизанских боев, в которых мне приходилось участвовать как на Кубе, так и в других местах. Неравенство сил было громадным: против нас бросили пять батальонов солдат, отряды рейнджеров, которые стойко держались и продолжали драться даже раненые. Впоследствии станет известно, как наши товарищи, навеки обессмертившие себя, во главе со своим героическим командиром дрались со свойственным им мужеством. Герои Сьерры и освободительной войны на Кубе, закаленные в десятках боев, плечом к плечу с другими бойцами, на протяжении одиннадцати месяцев демонстрировавшими свою выдержку, сражались так, как это умеют делать только люди, борющиеся за правое дело.

Так и должен был сражаться интернациональный отряд, сформированный и руководимый Че.

Условия местности мешали нам больше, чем численное превосходство противника, не говоря уже о перенесенных лишениях, голоде, жажде, постоянном недосыпании, отсутствии белковой пищи, одежды, медикаментов для больных и раненых. В тот момент только девять из семнадцати были по-настоящему боеспособны.

Как не хватало нам в тот момент группы Хоакина, таких бойцов, как майор Пинарес, Исленьо, Мануэль Эрнандес Осорио, сам Хоакин, майор Вило Акунья! Все они были участниками десятков боев в Сьерра-Маэстре. Пинарес и Мануэль воевали в составе партизанских колони вторжения № 2 и № 8, которые под командованием Камило и Че выполняли грандиозную по своим масштабам военную задачу, пройдя с боями всю страну с востока на запад. Каждый из них стоил сотни рейнджеров. Но рейнджеры, как я уже говорил, тоже умели воевать. Одного за другим я выводил из строя солдат противника, но тут наш приятель Дарио выкинул очередной номер... Чувствую какое-то движение и, как это ни странно, слышу храп. Это Дарио выпал из-за дерева и на виду у противника храпит! Храпит в адской перестрелке! Кто поверит в это? Думаю, что за всю историю войн это был первый и последний случай, когда солдат в самый разгар жестокого боя заснул и как ни в чем не бывало мирно похрапывал. Вот они, выходки Дарио, но чтобы понять их, надо знать самого Дарио. — Черт возьми, Дарио!—крикнул я ему.— Да проснись же ты, болван, тебя убьют!

В этот момент я сделал неосторожное движение и обнаружил себя. Меня заметил солдат и дал автоматную очередь. Пуля попала в один из магазинов — уже пустой,— висевших у меня на поясе, и вошла в пах, но не глубоко. Это была пуля, выпущенная из карабина М-2. Так, с двумя пулями—этой и другой, полученной при ранении 26 сентября и застрявшей в шейной области, я прошагал тысячи километров по земле Боливии, и извлекли их только здесь, на Кубе. Все это время мы были неразлучными спутниками, но так как Дарио тотчас проснулся и мы опять спрятались за дерево, противник, вероятно, по-прежнему был уверен, что стреляли со дна ущелья. Этот тип, очевидно, ничего не сказал своим и больше в меня не стрелял. Зато стрелял я, причем метко. К пяти часам вечера я израсходовал 22 патрона и вывел из строя 14 солдат: 8 убитыми (как мы узнали позднее) и 6 тяжело раненными, некоторые из них потом умерли.

В это время офицер, командовавший солдатами (они обращались к нему “мой лейтенант, мой лейтенант”), безуспешно пытался связаться с вышестоящим начальством, а именно с полковником Сентено Анайей. Лейтенант так кричал в аппарат, что мы услышали имя полковника. Он просил разрешения оставить занимаемую позицию, так как, по его словам, кругом партизаны и он несет большие потери. Где-то между 17.30 и 18.00 лейтенант получил наконец приказ отступать и так поспешно убрался, что даже не удосужился вынести со дна ущелья убитых и раненных мною солдат, бросив их умирать.

Когда мы увидели, что противник отступает, нас захлестнула безудержная радость. Я гордился тем, что выполнил приказ, и в тот момент чувствовал себя самым удачливым человеком на земле. Мне удалось, думал я, обратить противника в бегство. Теперь Че и другие товарищи смогут выбраться из ущелья. Я даже надеялся, что Анисето жив, ранен, но жив. Я и представить не мог ту грустную картину, которая через некоторое время открылась перед нашими глазами.

“Черт возьми, все мои хитрости, все, чему учил меня Че, не пропало даром – мы их победили!” – думал я, переполненный гордостью.

Да, со мной был Инти, опытный партизан, но с занятой нами перед началом боя позиции только я, поскольку был выше Инти, мог стрелять почти без промаха. Не скрою, в тот момент я чувствовал себя самым сильным человеком.

Мы прорвали кольцо окружения, как того хотел Че.

“Идемте, идемте к Че”,– сказал я Инти и Дарио. И втроем мы стали быстро спускаться, чтобы сообщить эту новость. Мы представляли, как все обрадуются...

Но вместо радости встречи нам пришлось пережить самое жестокое потрясение.

На дне ущелья лежали изуродованные до неузнаваемости тела наших дорогих товарищей Антонио, Пачо, Артуро и Анисето. Ни Че, ни других товарищей не было. Что с ними случилось? Мы стояли с опущенными головами, глядя на печальную картину, раздавленные собственным бессилием. Все было напрасно. Теперь я все видел и ощущал иначе. Я чувствовал себя самым одиноким и несчастным человеком в мире. Более одиноким, чем окружавшие нас камни. Более несчастным, чем Антонио, капитан Оло Пантоха, мой друг с первых дней борьбы в Сьерра-Маэстре, впоследствии боец колонны вторжения № 8, которой командовал Че. Он, по крайней мере, погиб в бою, а я остался жив, и теперь сердце мое обливалось кровью. Я чувствовал себя как загнанная лошадь, которая вот-вот упадет.

Я никак не мог прийти в себя, подавить боль и растерянность, вызванные гибелью четырех товарищей и исчезновением остальных. Вдруг слышу, кто-то стонет. Бегу туда, откуда доносится стон. Может быть, это наши и их еще можно спасти...

И что же вижу? Это раненные мною солдаты. Они лежали в нескольких метрах от наших товарищей. Первое, что мне приходит в голову,– отомстить. Отомстить за друзей. Перестрелять их... Но я не смог. Этого не понять тем, кто воюет не за свой народ, а за деньги или просто из желания убивать. Я не смог, я пожалел их.

Некоторые были так же молоды, как Артуро и Паблито, кубинец и боливиец, самые молодые в нашей освободительной армии. Как все умирающие на войне, раненые просили пить. Они уже и так пострадали от меня: одни – убиты, другие – ранены. И я дал им напиться из фляги.

А что сделали их офицеры, их товарищи? Бросили умирать, не оказав медицинской помощи, хотя у них были хорошие врачи, инструменты, необходимые медикаменты. При виде одного умиравшего, совсем молодого солдата, я, позабыв о погибших товарищах, был искренне возмущен офицерским сбродом, командовавшим этими ребятами. Могли же вывезти раненых на вертолетах... Теперь они умирают здесь, брошенные. А их офицеры бежали, как крысы, в казармы, подальше от опасности.

Еще никогда я так не презирал американский империализм и их так называемых советников, обучающих искусству убивать солдат и офицеров марионеточных правительств по всему миру. Им дела нет до своих убитых и раненых.

И тут я вспомнил, как под градом пуль я нес раненого Коко. Одна пуля пробила его рюкзак, прошла навылет грудь с правой стороны (эта рана оказалась для Коко смертельной) и застряла у меня в спине. Моя одежда пропиталась кровью, нашей кровью – его и моей. А когда-то мы вместе мечтали о свободной Америке, независимой хозяйке своей судьбы.

Здесь, на поле боя, мы еще раз доказали, что воюем не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы люди могли жить. Все люди. Если бы мы хоть что-нибудь понимали в медицине, мы бы оказали им первую помощь, постарались бы спасти... Вот в чем отличие революционного солдата от солдата-наемника. Так нас застали Помбо, Убрано и Ньято. Они появились из другого ущелья, куда их посылал Фернандо. Я сразу спросил их, что с Че.

– Не знаем,– ответили они,– думали, что он здесь, с вами...

От отчаяния я потерял всякое самообладание. Рассвирепев, я кричал на них. Как это они не знают, где Че и другие? Раз уж они оставались с Че, то должны знать, где он, где остальная группа. Правда, я быстро спохватился, понял по их грустным лицам, что наговорил лишнего. Я был не прав. Они не могли знать, где наши товарищи, потому что, выполняя приказ, защищали другую позицию.

Мы вспомнили, что на случай, если рассеемся во время боя, Че дал нам два места встречи. Вшестером мы отправились к первому. Мы добрались туда только в десятом часу вечера. Было уловлено, что первый, кто придет, должен ждать до девяти. Если больше никто не появится к этому времени – двигаться дальше, ко второму месту встречи.

Обессилевшие и измученные неизвестностью, мы отправились туда. Мы совершили большую ошибку, не захватив с собой спичек и зажигалки, чтобы можно было легче найти следы. Наконец мы их нашли, характерные следы, оставляемые абарками, обувью из сыромятной кожи. Именно такие, из шкуры козленка, сделал Ньято для Че, когда у того развалились ботинки.

У нас снова появилась надежда, мы несколько приободрились. Значит, Че где-то здесь, рядом. Он прождал до девяти и пошел дальше, как было уловлено, к апельсиновой плантации, расположенной на берегах реки Санта-Элена. По пути нам попался вещевой мешок Че, разорванный, а вещи валялись рядом, разбросанные. Сначала мы решили, что Че, сам раненый, нес на себе кого-то, поэтому бросил рюкзак, чтобы тот, кто пойдет следом, подобрал его.

Но нас взяло сомнение – почему разбросаны вещи? Если бы мешок оставил сам Че, он был бы цел, а вещи не валялись бы. Напрашивалось другое предположение: должно быть, солдаты, прошедшие раньше нас, перетрясли мешок, ища, чем бы поживиться или какие-нибудь секретные документы, представлявшие интерес для высшего командования.

Однако предчувствие, в котором мы не хотели признаться друг другу, настойчиво подсказывало, что произошло нечто ужасное, жестокое, чудовищно непоправимое для всех нас. Зная, что Че с товарищами прорывался из окружения в районе ущелья Юро, я предложил свернуть направо. Здесь мы могли пробраться через позиции противника, не подвергая себя большой опасности. Предложение было принято.

Второе место встречи было довольно далеко, на берегах реки Санта-Элена. Это местечко называлось Наранхаль. Там действительно была апельсиновая плантация, поэтому оно так и называлось (naranjal (исп.) – плантация апельсиновых деревьев– Ред.). Мне очень хотелось добраться туда. Я мысленно представил, как Че переправляется через Рио-Гранде. Кто знает, может быть, он ранен или несет раненого и нуждается в нашей помощи. А может быть, у него опять приступ астмы. В последнее время она сильно мучила его, а лекарств уже не было.

Мы идем молча. Думаю, что моих товарищей терзает тот же вопрос, что и меня. Идти очень трудно. Местность такая пересеченная, что за оставшуюся часть ночи мы проходим километра четыре. С началом нового дня мы подошли к какой-то деревне. Партизан в сельве становится похожим на зверя, он приспосабливается к образу жизни лесных обитателей, ведет себя как они. В ту ночь я походил на раненую пуму или тигра, старающихся затаиться, раствориться в темноте, чтобы выжить.

9 октября.

На рассвете мы подошли к деревне Ла-Игера. До нее было метров 400. Мы быстро спрятались в зарослях кустарника, как прячутся в свои норы звери. Но наше убежище было не очень надежным.

Мы стали наблюдать за тем, что происходило в деревне. Здесь было много военных, а это означало, что в деревне размещается штаб противника. Это предположение подтвердилось, когда над нами пролетели вертолеты и сели в Ла-Игере.

Мы считали, что Че уже в Наранхале, ждет нас... Нам и в голову не могло прийти, что он арестован и теперь находится в этой самой деревне. Если бы мы это знали, мы бы попытались освободить его или умерли бы вместе с ним. Но мы допустить этого не могли.

Из нашего укрытия мы видели, как солдаты вытащили несколько трупов. Мы решили, что это тела наших геройски погибших товарищей – Антонио, Анисето, Артуро и Пачо – и восьмерых убитых мною солдат, которых они бросили умирать, не оказав медицинской помощи. Значит, думал я про себя, они все-таки вернулись за своими убитыми.

Как мы ни хотели поскорей добраться до Наранхаля, было бы безумием пускаться в путь средь бела дня, когда нас могли обнаружить и с вертолетов, и из Ла-Игеры. Так что весь день 9 октября мы были вынуждены просидеть в укрытии, спрятавшись в траве.

У меня был небольшой транзистор Коко, который он подарил мне перед смертью. Около 10 утра я предложил послушать и узнать последние новости. Я включил транзистор на минимальную громкость, и мы все склонились над ним. Поймали какую-то радиостанцию. Передавали приметы Че: имя, особенности телосложения, обут в абаки, цвет носков, описание часов, его и Тумы. И тут мы все поняли. Все радиостанции – “Радио Альтиплано”, “Радио Санта-Крус”, “Радио Бальмаседа” – передавали одну и ту же страшную новость о том, что партизанский командир Рамон, легендарный майор Эрнесто Че Гевара погиб в бою в ущелье Юро.

В эту минуту я представил Че выходящим из-под огня в ущелье Юро; я видел его в момент приступа астмы, вечно мучившей его, но, будучи человеком железной воли, он побеждал свой недуг, преодолевая трудности. Я представлял его именно таким. С расстояния 300 – 400 метров я смотрел на солдат, но ясно видел только Че.

Вот он идет, избегая случайных встреч с крестьянами, которые могут выдать его противнику, указать, что он направляется к Санта-Элене, второму месту сбора. Че идет, выбирая безопасные места, и вдруг рядом с ними я вижу себя: правая рука на перевязи, в левой несу карабин, его карабин, которым он пользовался на протяжении всей боливийской кампании и который он дал мне, когда я был ранен, потому что карабин был легкий и я мог стрелять из него с одной руки. Я ни на шаг не отхожу от Че, нет, теперь уж ни на шаг, думаю я с решимостью. Куда он – туда и я, несмотря ни на что. Кругом полно солдат, поэтому идти вдвоем безопаснее.

Мы с Че должны дойти до Санта-Элены! Тогда мы будем все вместе – Инти, Помбо, Ньято, Урбано и Дарио – и сможем отомстить врагу за смерть наших дорогих товарищей, погибших в ущелье. С нами обязательно будет и врач (Моро), и Паблито со сломанной ногой, и Чино, и Вилли, и Эустакио. Нас уже будет четырнадцать – больные и раненые выздоровеют, а 14 человек – это уже достаточная сила, чтобы противостоять всем этим сукиным сынам, убившим наших четверых ребят в этом проклятом ущелье.

Если с нами будет Че, мы обязательно победим!

Мы все идем – Че и я. Продираемся сквозь кустарник. Я смотрю на Че – у него очень озабоченный вид. Я знаю почему: потому что не все уцелели после боя, потому что после жестокого обстрела мы рассеялись. Я вижу, как он выходит из ущелья Юро, очень и очень обеспокоенный тем, что произошло, что мы понесли потери, что противнику удалось разбить нас. Че хочет говорить с нами, и я знаю о чем! Он спросит, почему мы не вышли все вместе. И хотя я иду рядом с ним, я думаю о том, что ответить ему, когда мы встретимся в Наранхале, на берегу Санта-Элены.

Когда мы все соберемся, и подойдет моя очередь, он спросит меня: “А ты, Бенигно, что делал ты?” А я – я думаю. Надо собраться с мыслями. Я предпочел бы тысячу раз сразиться с сотней врагов, как это было в ущелье Юро, чем видеть, что Че недоволен. По-моему, в том, что мы оказались разобщены, виноват Анисето. Он должен был дойти до нас и передать приказ Че, который тот отдал в начале перестрелки. Да! Анисето виноват, потому что он не выполнил приказ! Но... Как он мог это сделать, если был убит, когда шел к нам! Он виноват, но не потому, что не хотел выполнить приказ, а потому, что пуля сразила его раньше, чем он успел добежать до нашей позиции. Пуля, посланная ему вслед, догнала его прежде, чем он сумел дойти с приказом Че. Я видел, как он упал!.. И как его можно винить?! Виноват... но что же делать, если его убили.

Вот уже несколько дней у нас крошки во рту не было, и нас мучает голод.

Страшно хочется спать, пить, физически мы истощены донельзя. Ноги разбиты в кровь, ведь мы столько прошли по сельве, преодолели столько спусков и подъемов, продираясь сквозь колючие заросли и рискуя жизнью, перебрались через столько скал. И как болит рана! Пуля сидит внутри, но это не самое страшное. Хуже, что рана зачервивела, и я чувствую, как черви пожирают мою гниющую плоть...

Вот как ужасно быть революционером, даже черви едят вас заживо... Значит, плохо быть революционером, черт побери?

Но меня не столько беспокоят черви, сколько то, что мне говорит Че: “Ты плохо действовал”. Поэтому он так резок и говорит жестокие, очень жестокие вещи.

Я иду рядом с Че, смотрю на лица других и вижу – они тоже обдумывают, что ответить на его вопрос: почему мы потеряли друг друга. На лице каждого выражение озабоченности в ожидании вопроса Че: “А что делал ты?”

Он вправе тебе сказать: “Ты струсил!” В Сьерра-Маэстре Че быстро выявлял – ведь он был врач – симулянтов и трусов, и с ними он был беспощаден.

И теперь я лежу и думаю, что же я сделал. Че сам приказал мне, Инти и Дарио удержать нашу позицию, любой ценой, потому что это был единственно возможный путь отступления, наиболее подходящий во всех трех ущельях. Приказ я выполнил. Я оставался на позиции до окончания боя, вывел из строя 14 солдат, причем восьмерых убил, и противник был вынужден отступить. Мне не в чем было себя упрекнуть. Я точно выполнил его приказ, и Инти, и Дарио. Мы все трое выполнили приказ Че, который он дал мне, назначив старшим группы. А стрелял я один, чтобы нас не смогли обнаружить. Если бы противник обнаружил нас – хотя один солдат, который ранил меня по вине Дарио, заснувшего в самый неподходящий момент, видел нас,– то мы не смогли бы вывести из строя столько солдат.

А радио продолжает передавать: “...командир партизан был одет в куртку такого-то цвета, носил две пары часов... две пары...” И я вспомнил Туму, лейтенанта Карлоса Коэльо, и то, кем он был для Че. Все эти годы он был рядом с ним, преданный, самоотверженный... Поэтому Че не захотел расставаться с вещами, которые Тума оставил ему. Перед смертью он уже не мог говорить, но Че понял его. Он носил его часы и при первой возможности хотел переслать сыну Коэльо, родившемуся, когда тот был уже в Боливии. Тот знал своего сына только по плохой фотографии, которую удалось переправить нам.

А ведь эти сукины дети прикарманят часы Тумы, и его сын никогда не получит их. Я аж выругался при мысли, что эти негодяи присвоят часы Тумы.

И вновь, посмотрев на радио, я увидел лицо Че, как будто и он смотрел на него. Вдруг понял, что плачу! Почему я плачу? Че не любил, когда плакали. Что бы он сказал, если бы увидел меня!

Не знаю почему, но я почувствовал угрызения совести. У меня появилось огромное желание наброситься на солдат и перестрелять их всех. Мне хотелось закричать во весь голос: “Да здравствует Че!” – и убивать их, убивать. Они же совсем рядом, в двух шагах. Убить хотя бы нескольких.

Вот они, веселые и довольные, как будто празднуют что-то; наверно, пьют и празднуют смерть Че. Я плачу, но легче не становится, напротив, боль усиливается. Я сижу с опущенной головой, слезы текут по лицу, но я не хочу, чтобы их видели.

Я отрываю взгляд от транзистора, смотрю на своих товарищей и вижу, что они тоже плачут.

Молча плачет такой сильный человек, как Инти, плачет мужественный Ньято, плачет Дарио, который всегда вел себя как ребенок, не придавая особого значения смерти, не думая о ней. И Помбо плачет, и Урбано. Плачут все, и тогда я понимаю, что как я ни старался отогнать от себя эту чудовищную мысль, она оказалась правдой: они убили Че.

На сердце у меня вдруг стало спокойно, боль утихла. Откуда взялось это спокойствие? Оно родилось из той непреложной прекрасной истины, что Че дорог и принадлежит всем людям, всем народам, а не только кубинцам. Поэтому мы не чувствуем национальных различий, поэтому боливийцы оплакивают Че вместе с нами, его братьями по оружию, воевавшими в Сьерра-Маэстре; И для них Че был и остается командиром, товарищем, дорогим другом, потеря которого щемящей болью отозвалась в каждом сердце и заставляет плакать всех.

Но может быть, это ловушка, говорю я себе. Может быть, это дезертиры Камба и Леон, бежавшие 26 августа, рассказали, во что одет Че, что, оставшись без ботинок, носил абарки, имел две пары носков и две пары часов... Но все подробности описания, передаваемые радиостанциями, настолько соответствуют действительности... я чувствовал это всем своим нутром, а когда поднял глаза, увидел, что все плачут. Почему? Потому что всем ясно, что убили Рамона, Фернандо, нашего героического командира, что Че погиб в ущелье Юро.

Я хотел убедить себя, что Че жив, но слезы на лицах моих товарищей не оставили мне никакой надежды – его убили. Все разлетелось на куски, как после мощного взрыва.

Мы уже не чувствовали ни усталости, ни голода, ни жажды, не хотелось спать, ничего не хотелось.

Здесь Че дал свой последний бой (фотография сделана 3 года спустя после событий).